Пряжа Пенелопы

Ему известно, что мирмидоняне, эти легендарные воины Ахиллеса, бегали в доспехах. Они надевали свои шлемы с перьями и, взяв копья и щиты, взбегали на вершину горы, неслись вдоль линии прибоя. В полдень они останавливались, но только лишь для того, чтобы побиться друг с другом, нанося друг другу тяжелые увечья, дабы приучиться к боли, а потом бежали дальше, пока наконец вечером, уставшие от мужественных усилий, не усаживались у огня пить вино и иметь женщин, которые приходили в экстаз от их мощи и удали, ибо кто же устоит перед мужчиной, который бегал двенадцать часов подряд.

Именно так понимает Телемах обычаи мирмидонян, и почти во всем он глубоко неправ. Он теперь может целых двадцать пять минут бежать в полных доспехах, прежде чем рухнет, вымотанный почти до потери сознания, с колотящейся головой и свинцовыми ногами, подобный в своей мужественности одуванчику. Если бы он знал своего отца – если бы тот был рядом, чтобы научить его военному искусству, как и положено отцу, – то вот что сказал бы Одиссей, усевшись рядом с сыном:

– Во имя Афины, мальчик мой, что ты делаешь? Не надо учиться бежать в бой – только из боя! Я рассказывал тебе о гениальной стратегии под названием «трехминутный забег»?

Такое никто, кроме отца, Телемаху не объяснит. Это немыслимо. Из уст кого угодно другого это будет звучать как позорная трусость. Из уст Одиссея то была бы родительская мудрость. У Телемаха странные представления о родительской мудрости. (Мой-то родитель проглотил меня, как только я появилась на свет: те еще у нас с Телемахом отцы.)

И все же…

Хватая ртом воздух, он добирается до вершины холма за хутором Эвмея, но там уже кто-то другой – тот, кто с утра пораньше предпочитает бодрую прогулку. Кенамон сидит, подняв подбородок, лицом к югу, словно надеется, что восходящее солнце донесет до него на золотых своих лучах запах дома. Есть ли у него своя Пенелопа, что ждет его где-нибудь в устье Нила? Выбелит ли он этот камень солью своих слез, отправится ли наперекор богам домой по мстительному морю? Может быть – но поэтам нет до этого дела.

Телемах сбавляет шаг: с одной стороны, он рассержен, что этот чужеземец вторгся в его тайное место, его вотчину, его утро и его упражнения, но с другой – ему любопытно. Как и мать, он совсем позабыл, каково это – когда на острове есть взрослый мужчина, причем не страдающий от похмелья и не торгующийся за рыбу; лицо Кенамона так покойно, что Телемах решает, что жених, наверное, молится; а прерывать чье-то общение с богами не стоит, даже с чужими богами, которые не слушают голосов, возносящихся к небу так далеко от родного дома.

(Точно ли не слушают? Свист крыльев, черный силуэт на фоне солнца – это сокол! Гор, если это ты и не принес мне даров, вот я тебя, мелкий наглец, а ну-ка, вернись!)

(Может, просто сокол…)

Потом Кенамон открывает глаза, видит Телемаха, встает, кланяется.

– Царевич Итаки, доброго утра тебе.

Телемах отмахивается: мол, ничего-ничего. Ему нравится делать этот жест. Он очень царственный. Его мать иногда тоже делает его, но у нее он выходит более мягкий, как будто она с женским вздохом говорит: «Ах, вы делаете мне честь, но на самом деле я недостойна вашего уважения». Телемах терпеть не может, когда она так делает, и поклялся, что сам он, когда будет отмахиваться от людей, будет делать это как следует, по-царски.

– Вижу, у тебя появилось любимое место, – говорит он, опускаясь на траву рядом с египтянином.

– Именно так. Спасибо тебе, что показал мне его. Какое… раздолье, но одновременно и заточение, – говорит Кенамон, – когда тебя окружает так много воды.

И Телемах мысленно пинает сам себя, потому что это он должен был сказать, именно такое остроумное и глубокое замечание должен был сделать сын Одиссея. Вместо этого он в тупом молчании погружается в собственный внутренний монолог и толком не слышит, что говорит египтянин, пока тот наконец не спрашивает:

– Как твои упражнения?

– Что?

Телемах весь потный, при всех доспехах, на холме; сложно не вспомнить, зачем он бегает по утрам; но он, кажется, действительно забыл.

– А, ополчение! Оно… я думаю, у нас все получится. Мы все усердно учимся. Сам я прихожу сюда утром, до того как нас собирает Пейсенор, потому что… ну… – слова Телемаха замирают, и Кенамон заканчивает за него:

– Ты сын царя. Твой долг – быть самым сильным, самым храбрым, защищать своих людей, да?