Пряжа Пенелопы

– Он нас учит стоять рядами и держать копье. Если бы я был в войске, сражался с троянцами под их стенами, в этом был бы смысл. Но мы будем сражаться с разбойниками, с иллирийцами. Они не будут стоять рядами. Они не будут сражаться… благородно. И когда зажгут костры и нас созовут, я сомневаюсь… я не знаю… я не знаю наверняка, сколько на самом деле нас соберется. Если сын Одиссея незаметно погибнет во мраке ночи, я думаю, может быть… Наверное, для всех так было бы проще всего. – Так близко к честной правде Телемах еще ни разу себя не подпускал даже в мыслях, не говоря уже про то, чтобы произнести вслух. Долго это, конечно, не продлится. – Когда отец вернется, будет кровопролитие. Он убьет всех женихов. Будет война. Возникнет необходимость очистить Итаку.

Кенамон сжимает губы, хмурится. Он знает слово «очистить», но подозревает, что в этом предложении у него какой-то другой смысл. В диалекте этого острова есть что-то неподвластное его учености.

– Те, кто будет моими союзниками, – продолжает Телемах, – останутся в живых. Но это опасно. Каждый прошедший день, который не вернул моего отца домой, увеличивает угрозу мне. Угрозу от тех, кто… сражается неблагородно. Я должен живым встретить отца, когда он вернется. Пейсенор учит меня тому, что знает, но… А ты был воином. Ты можешь… научить меня.

Кенамон молчит несколько мгновений. Его разум не так ясен для меня, как у греков, но я все-таки могу в него заглянуть. На миг он – один из женихов, глядящий на мальчишку, который, если не быть осторожным, может обратиться против него и перерезать ему горло. Сделает ли это Телемах? Кенамон не знает. Телемах тоже не знает.

А потом Кенамон снова становится просто мужчиной, вспоминает день, когда родился его племянник, и как он любил играть с игрушечным мечом в вечернем свете, под стрекот цикад; он видит, какой Телемах юный, и на мгновение чувствует себя стариком.

– Хорошо, – говорит он наконец, – царевич Итаки, я научу тебя сражаться.

Они пожимают друг другу руки, крепко сжимают. Это настоящий мужской союз, и ночью Телемах увидит во сне соколов, что, конечно, еще не орел, но, по крайней мере, уже шаг в правильном направлении.

В свете зари, когда ее сын скрещивает меч с чужеземцем из далекой страны, Пенелопа вместе с Эос стоит на утесе над Фенерой, закутанная в покрывало.

– Ну ладно, – говорит она наконец. – Будь ты моей двоюродной сестрой, куда бы ты отправилась теперь?

Глава 21

Пенелопа шагает по утесам над Фенерой.

Она часто так делает. Стоять на утесе со скорбным видом и смотреть в море – очень подходящее занятие для жены Одиссея. С одной стороны, оно дает правильное и соответствующее ее положению ощущение целомудренной общности с далеким супругом, а с другой – возможность сбежать от неизбывной вони женихов во дворце. Если кто-то увидит ее, то скажет: «Вот Пенелопа, вот наша скорбящая царица, давайте не будем ей мешать, ведь ясно, что сейчас она отдается своему страданию, для того чтобы позже выказывать ледяное спокойствие. Ах, бедное ее горемычное сердечко! Как удивительно видеть женщину, которая дает волю чувствам лишь наедине с самой собой и глубоким черным морем!»

Обычно она выбирает утес поближе к городу на случай тревоги, но сейчас в покоях для самых дорогих гостей дворца обитают Орест и Электра, и это отдаляет опасность внезапного насилия, дает некоторую передышку и неожиданный миг напряженного спокойствия, и она может отойти подальше.

Она уже несколько дней не видела сына, но эта мысль еще не обрисовалась у нее в голове со всем богатством вытекающих из этого выводов. Когда обрисуется, Пенелопа почувствует, как у нее сжимается горло, как ее подташнивает, как подводит живот, и придет к выводу – в который уж раз, – что она ужасная мать.

А пока она стоит на утесе с целомудренным видом, что также дает ей возможность вышагивать по вышеупомянутому утесу, вокруг него или рядом с ним, предпочтительно так, чтобы ветер трепал ее одежду, дабы картина воочию воплощала как свирепую бурю в ее скорбящем сердце, так и стойкость женщины, что противостоит жестокой стихии, укрепляемая своей верностью и храбростью.

Иногда она ловит себя на мысли, что Клитемнестре стоило бы жить поближе к морю. В роскошном достатке Микен с их мягкими ветрами, плодородной землей и сочным урожаем гораздо сложнее, наверное, было выказывать потребную царице богоугодную тоску по мужу. Может, будь у нее больше возможностей добротно изобразить смирение и капельку благонравного невнимания к себе, Клитемнестре не пришлось бы бежать прочь от пронзенного копьем трупа своего любовника и слышать себе в спину крики сына, вопиющего о ярости, ярости, отмщении и ярости.

Надушенная Урания, торговка всем, что можно продать и купить, – прежде всего тайнами, – стоит на некотором отдалении от царицы, а Эос – рядом. Женщинам можно быть свидетелями ее душевных страданий, они даже придают им некоторой значительности. Наконец, поскольку, кроме ветра и трех женщин, никто не уловит ее голоса, Эос говорит:

– Андремон снова требовал встречи с тобой вчера вечером.

– Вот как.