Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности

Об этом рассказе финляндца, который он мне поведал между Хербесталем и Ригой, мне пришлось вспомнить, когда я столкнулся с явлением солдатских советов в странах Прибалтики и стал размышлять о причинах этого. Я полагал, что его мнение относительно воздействия длительной позиционной войны на настроение солдат в принципе верно. Во многих пунктах оно совпадало с тем, что я знал о ходе событий и с германской стороны. Очень жаль, что все еще не нашелся профессионал, который бы описал эти тенденции[99]. Мемуары великих полководцев в этом отношении не имеют особой ценности. Здесь следует обратиться к впечатлениям и опыту начальников штабов армий, фронтовых офицеров и самих фронтовиков [100].

Когда я критически осмысливаю свои впечатления от Прибалтики и прилагаю при этом все усилия, чтобы уделять внимание только действительно важному, все же, как правило, получается совершеннейшая путаница из настроений, мнений и намерений. Чуть ли не единственной по-настоящему общей для всех чертой было страстное желание вернуться на родину. Но были в этом и исключения. Солдаты на фронте и в крупных гарнизонах изо всех сил желали отправиться домой. Однако же там, где были возможности подзаработать, находились и такие, кто считал, что это надо использовать, а потому поначалу особенной ностальгии по родине не испытывал. Целенаправленной политической пропаганды в зоне действий 8-й армии не велось. Среди либавских матросов и персонала аэродрома в Альт-Ауце были последователи партии «независимцев», которые, вероятно, размышляли и интриговали в том же духе, что и ее лидеры на родине. Однако на массу солдат (а в 8-й армии было едва ли не 150 тысяч человек[101]) это никакого эффекта не производило. Для них сама идея советов была совершенно неожиданной. Тем не менее они тут же за нее ухватились.

Внутреннее отношение к событиям определялось потребностями на родине. Крушение означало конец войны и теперь уже окончательное возвращение домой. Отсюда возникала и ностальгия, охотно превращавшая, таким образом, крах чуть ли не в личную удачу, совершенно без тяжких размышлений о глобальных последствиях. В солдатской массе дело обстояло именно так. Над этой массой находилась интеллигенция, подкованные в партийно-политическом плане люди, в основном социал-демократы, демократы, старые профсоюзные работники, а также имевшие христианско-национальные и либерально-националистические взгляды деятели без определенной партийной принадлежности. Все они без различия считали произошедшее большим несчастьем, а солдатские советы полагали неизбежной, к сожалению, глупостью. Они соглашались возглавить движение или же оказывались во главе него вынужденно и самым честным образом стремились не допустить радикализации или опасных обострений по ходу его развития. Однако порой кому-нибудь из них ударял в голову столь внезапно полученный объем полномочий, поэтому он отходил от избранного когда-то пути и вел себя как мелкий князек, а то и пытался добиться своей выгоды в этой всеобщей суматохе.

Отношение к офицерам было преимущественно критическим. Нашлись специалисты по злобным наветам, рассказывавшие истории, от которых волосы становились дыбом, – о растрате казенного имущества, о злоупотреблении командными полномочиями для обогащения за счет местного населения и о прочих недостойных явлениях. Тем самым нападки на офицеров только усилились. В противоположность этому упоминавшиеся выше солдатские лидеры стремились положить предел этой травле. Но и среди них нашлись такие, что обвиняли тех или иных офицеров в тяжких проступках, однако же они протестовали против обобщения этих инцидентов и обвинений в них всего офицерства. Здесь многое зависело от того, какой личный опыт имелся в этом отношении. Некоторые весьма разумные деятели, в целом способствовавшие благоприятному развитию событий, приходили в ярость, когда речь заходила об офицерах, именно им приписывая основную вину за общее несчастье, но порой бывало и так, что отъявленные грубияны удостаивали своих ротных высоких похвал. Однако вне зависимости от этих настроений почти всегда в солдатских советах выражали готовность конструктивно взаимодействовать с командными инстанциями.

Сами же офицеры в целом вели себя сдержанно. Они переносили перемены с достоинством и довольствовались скромной ролью, которая им теперь была уготована в составе воинских частей. Случаи утраты собственного достоинства и пресмыкания перед подчиненными были крайне редки. В Двинске был один командир батальона, который сам срезал у себя погоны и кокарду[102], а потом самым отвратительным способом братался с солдатами, когда они обжирались и пьянствовали. Был и обратный случай в лице нескольких других офицеров аэродрома в Альт-Ауце, которые бежали сломя голову, бросив все на произвол судьбы. Однако оба этих случая являются исключениями.