Приданое

– Сил моих больше нет на них батрачить, – всхлипывала Устя, часто дыша, лицо её раскраснелось, а большой живот тяжело вздымался. Хотя и рожать Усте было ещё в мае, когда весна в силу свою вступит и зазеленеет всё кругом, однако же, фигура её уже значительно округлилась.

– Уж не двойня ли у неё? – подумала про себя Софьюшка, утешая на своём плече плачущую сестру.

– Устюшка, – мягко обратилась она к той, – Неужто всё так плохо? Ведь говорила ты мне, что свекровь у тебя добрая, да и Пахом за тобой, что собачка ходит.

– Ага, – снова зашмыгала носом Устя, – Мягко стелет она да жёстко спать. Любит божьим одуванчиком прикинуться, перед Пахомом особливо, когда тот дома, а сама за пазухой камень держит. Едва муж со двора, она на меня злыднем глядит, нищебродкой называет. И золовка туда же, целыми днями сидит с рукоделием, а я всю работу делаю. А Пахом тоже хорош. Получил, что хотел, наигрался, а теперь смотрит на меня ровно на пустое место.

– Погоди, Устюшка, может всё наладится. Вот родится дитятко, свекровь твоя внуку обрадуется, нянчиться станет, и мужу радость. Да и что говорить, первый год в чужом доме, в чужих порядках, привыкнуть надобно.

– Не-е-ет, Софья, не в порядках тут дело, – помотала головой Устя, раскачиваясь из стороны в сторону, – Права ты была – непростые они люди, недобрые. Не те они, которыми себя перед народом выставляют. Верно ты говорила, сестрица, колдовка она. Творится что-то со мною, чую я. И убежала бы прочь, а ноги нейдут, кажется, умру я без Пахома, свету мне без него нет. Ровно привязанная я.

Устя вдруг прижала ко рту ладонь:

– А что, ежели и правда?

– Что правда?

– Присушил он меня? А?

Софьюшка молчала, перебирая в руках клубок, теребя шерстяную нить.

– Что мне сказать тебе, Устя? Никогда мне Пахом не нравился, и ты о том знала, в своё время говорила я тебе, чтобы не дружила ты с ним, подарков не брала. А теперь что? Нешто мне велеть тебе от мужа уходить? Не могу я теперь советы тебе давать.

Она опустила лицо:

– Но ежели решишь ты уйти, я тебя не брошу, захочешь – вместе уйдём отсюда, куда глаза глядят. Я стану милостыню просить на худой конец, придумаю что-нибудь, не знаю пока что. Здесь нам нельзя будет оставаться, позором тебя заклеймят, и житья не дадут, ни тебе, ни ребёнку… А может образумится всё? Ведь весной уже и дом свой поднимете, Устюшка. Осталось совсем немножко. Станете одни жить. Всегда нелегко, поди-ка, семейную жизнь начинать, притираться друг к дружке?

– А ты к нам пойдёшь жить? – подхватилась Устя.

Покачала Софья головой:

– Нет, Устя, не стану я вам мешаться, ни к чему это. Давай чаю попьём, а потом домой ступай, всё наладится.

Говорила так Софьюшка, да сама в свои слова не верила. Тяжко было на сердце её – как помочь сестрёнке? Что делать? Да только не было ответов на её вопросы. Надо жить, а там, как Бог управит.

– Не пойду я домой, – заупрямилась Устя, – И не мой там дом вовсе, вот будет свой дом, тогда и вернусь к мужу.

– Да что ты, милая? – испугалась Софья, – Разве можно так? Я-то тебя не гоню, да только дело ли мужней жене из дома убегать?

– Не пойду и всё, – заупрямилась та.

– Ну что ж, оставайся пока, – вздохнула Софья, – А там поглядим…

В глухую ночь, когда вокруг избы сомкнула свои ледяные объятия зимняя морозная ночь, осыпав снегом тропки и заморозив окна, изукрасив их причудливыми узорами, в дверь заскребли, застучали тихонько. Софья подхватилась, наскоро накинула большую тёплую шаль, сунула босые ноги в валенки, поспешила в сенцы, ничего не понимая спросонья. Устя, наплакавшись, спала крепким сном на своей кровати, и даже ухом не повела на стук.

– Кто там? – робко спросила Софьюшка, переминаясь с ноги на ногу в морозных сенях.

Холод колко пробирался под рубаху, студил тело, покалывая кожу иголочками.

– Это я, Пахом, – отозвались с крыльца, – Устя у тебя?

– У меня, – отозвалась Софья.

– Так открывай! – потребовал Пахом.

Боязно было Софье отворять, да куда деваться, муж за женой пришёл, не откроешь дверь, ещё чего доброго не поверит, что Устя у неё ночует, вовсе потом жену из дому выгонит, скажет, что и дитя нагуляла. Софья скинула засов, приоткрыла дверь. Из щели потянуло стужей, обожгло ноги, крепкий мороз стоял на дворе. Тут же в щель протиснулся Пахом. Софья шагнула назад, отворив дверь в избу. Пахом, не говоря ни слова, последовал за ней. Встал у порога, вгляделся в темноту, распахнул тулуп.

– Где Устя? – спросил он почему-то шёпотом.

– Да тут она, спит, – робко ответила Софьюшка, – Я разбужу сейчас.

Даже не видя глазами, она нутром ощущала на себе жадный, похотливый взгляд Пахома, и оттого сильнее куталась в шаль, что спускалась почти до колен, поправив выбившуюся из косы прядь, она повернулась к нему спиной, как вдруг он ухватил её за локоть, потянул к себе.

– Погоди, не торопись, пущай поспит немного, ей полезно, – усмехнулся он.

– Отпусти, – строго сказала Софья.