Приднестровский беспредел

— Странный вы народ, русские, — задумчивым голосом продолжал Миха. — Повоевать — совсем не дураки. Но только лучше всего воюете, когда не знаете за что. А когда знаете — так даже руки ствол не держат. В чужой дом вломиться — так хозяев дубасите, что аж шуба заворачивается. А когда в ваш… — он вздохнул. — Народ-гигант, чего уж там.

— В «наш»? — уже более спокойно спросил Митяй, Кажется, истерика проходила. — А ты — не русский? Ты — не… не сын народа-гиганта?..

— Я? Я сын народа-воина. Я с позиций — с твоих позиций, парень, — не драпаю… Знаешь что? — перебил Миха сам себя. — Ложись-ка ты спать, а? И тебя авось попустит, и от меня отстанешь. Лады, парень?..

Утром, когда Миха проснулся, Митяя рядом не было. На полатях лежал только его автомат. Миха, еще дурной со сна, бестолково огляделся по сторонам. Вокруг возились, хрипло бормотали такие же заспанные ополченцы.

— Мужики, никто Митяя не видел? — спросил Миха. Как это обычно бывает на ранних подъемах, никто не обратил на вопрос ни малейшего внимания. Михе пришлось повторить его трижды, причем, в третий раз он уже почти криком кричал, прежде чем за печкой встрепенулся Дегтярь.

— Ебтать, а ведь я его видел! — с удивлением в голосе заявил он.

— Когда?

— Да уже светлело, — ответил Дегтярь. — Он задел меня, когда к выходу пробирался. Я ему — куда, мол, прешься? А он — отлить, мол… Ну и все…

«Свалил, козел, — подумал Миха, подбирая Митяев автомат. — Все таки свалил…»

Когда все брели на завтрак, Миха подошел к взводному, сдал автомат и коротко объяснил, что к чему. Дима воспринял новость на удивление спокойно: это было в его практике не в первый раз. Он просто кивнул, пробурчал: «В семье не без урода», — и направился по своим делам…

…Миха не любил великое множество вещей. Либо в силу своей желчной, ироничной натуры, либо как следствие стечения жизненных обстоятельств, но он не любил гораздо больше вещей, чем средний обыватель, и уж точно намного больше не любил, чем любил. Вообще, ему было сложно угодить.

И вот сейчас, скучая на своем матрасе, он размышлял над кое-чем из категории особо нелюбимых вещей. Он терпеть не мог больших народов, народов не как отдельных людей, а как толпы и как политику. С подозрением и недоверием относился он ко всяким там арабам, китайцам, янки, русским… Он не любил их за то, что в психологии каждого большого народа заложена агрессивность, этакий комплекс «старшего брата», желание совать свой нос повсюду, по поводу и без повода, и еще за то, что каждый большой народ считает себя лучшим. «То, что ваши праматери были более плодовиты, не делает вас избранными, ребята…» Миха ненавидел насилие в любом его проявлении. Он был представителем племени, которое на протяжении тысячелетий насиловали все, кому не лень, от ассирийцев и вавилонян до немцев-нацистов и тех же русских. Он был представителем племени, которое вот уже больше сорока лет существовало только благодаря победам над десятикратно более сильным врагом, и первое же поражение которого закончилось бы его безусловной гибелью. И это было еще одной причиной, по которой Миха участвовал в войне на Днестре. «Защищать слабого против сильного, угнетенного — против обуянного гордыней…» Он бы, наверное, и в кишиневскую армию пошел бы служить, если бы Россия напала на Молдову. «Хотя нет, не пошел бы… „Евреев — в Днестр!“ — говорят они?.. Определенно не пошел бы…» Еще сильнее ненавидел и презирал Миха маленькие народы, которые вдруг начинали чувствовать себя большими. Как буры, завоевывавшие готтентотские и зулусские мини-государства, или Молдова, напавшая на ПМР… «Государства — как люди, — вспомнил он прочитанное когда-то. — Им претит статика, их душат границы… — и еще: — Война — это жизнь, мир — это смерть…» Он покачал головой и грустно улыбнулся. «Бог ты мой, ну почему людям так нравится воевать?.. Ладно, рядовой боец. С ним все понятно — адреналин и все такое. Но президенты? Но министры? Они ведь сами не дерутся!..» Он не любил высоких должностных лиц.

«Жизнь — это ненависть, — думал он, покуривая сигарету. — Человек рождается для того, чтобы ненавидеть. Только так можно объяснить то, что с каждым годом начинаешь ненавидеть все больше вещей… Тогда что же получается: когда человек ненавидит все — он умирает? Смерть — не финал старости, а пароксизм ненависти?.. Интересно, как относится ко всему этому Господь?..»

Сегодня Миха обнаружил, что список ненавистных вещей пополнился еще одной. Со вчерашнего дня он смотреть не мог на шелковицы…