Приднестровский беспредел

— А он дома, — проворковала Танюха, опуская голову на Михино плечо. — В каса-маре.

— Что-о?! — Миха отпрянул от нее, как от лимонки с сорванным кольцом. — И ты молчишь?..

Танюха с обиженным видом поднялась.

— Очень-то надо… У вас там, в окопах, все такие перепуганные?

— Так, не морочь голову, Мессалина. Иди отсюда. И впредь, чтобы тебе было легче не подходить ко мне ближе, чем на двадцать метров в безветренную погоду, попытайся представить, что я с ног до головы вымазан мерзким румынским говном. Договорились?..

Танюха втянула носом воздух и сморщилась как от неприятного запаха.

— С моим-то воображением? Запросто!.. — бросила она, уходя.

— Эй, Мадонна! А брехинжер можно будет прийти к вам посмотреть? — крикнул ей вслед Миха.

— Езжайте в Кишинев. Там лучше принимает… — ответила она и удалилась.

(«Брехинжером» местные жители называли «Месенжер», кишиневскую программу теленовостей на русском языке).

…И в этот раз, как и раньше, Миха не выдержал неделю мира полностью…

— Значит так, повторяю еще раз, — проводил свою обычную летучку в едущем на дело «КРАЗе» Саша, — сегодня мы работаем напротив «Эдельвейса». Румыны на этом участке слишком уж активны последнее время — это и понятно, свежие, наглые, — так что надо их чуть-чуть успокоить. Действуем как обычно. Снимаем часовых, минируем, уходим. Минируют — я, Борода, Нинзя, Старый. «Ворошиловец» и Норов — на прикрытии. Все понятно?

Присутствующие закивали. Разумеется, все было понятно…

…Они опять с головой погрузились в смоляную реку и бесшумно передвигались по ее неровному дну. Это была странная река — густая, вязкая, — и вся живность копошилась на ее дне. Только птицы — недаром они были дваждырожденными — находили в себе силы бороться с тяжелыми струями и сейчас, невидимые в непрозрачной субстанции ночи, изредка проплывали где-то высоко-высоко над головой.

Люди были слишком тяжелы, чтобы сделать то же самое. Слишком несовершенны, слишком отягощены предрассудками. И лишь оставив свое тело, могли их светлые души легко воспарить к сверкавшей в солнечных лучах как кожа дракона поверхности мрака, туда, где воздух сладок и прозрачен, чтобы из золотистой выси разглядывать медленно текущую внизу реку ночи, реку животной жизни, реку времени… Когда до вражеских окопов оставалось метров двадцать пять, «шатуны» залегли, чтобы осмотреться. Вперед выдвинулись Миха и Норов. Миха залег перед бруствером, а Норов тихонько сполз в окоп.

Миха внимательно смотрел и слушал. Метрах в сорока слева, за окопом мелькали огоньки двух сигарет и бормотали по-румынски два грубых голоса. «Один дрыхнет внизу, на матрасе…» — прошептал, выныривая из окопа, Норов. Потом условный сигнал — подтянуться. Через пару минут рядом появились Саша и остальные. Выслушав информацию, Саша только шепнул Михе на ухо: «Того, что дрыхнет…», — а сам с ребятами уполз вдоль бруствера к тем, курильщикам. По спине Михи сомкнутым строем пробежали мурашки — он должен был убить спящего на матрасе румына.

Перевесившись через бруствер, он лежал и смотрел сверху вниз на человека, которого он должен был убить. Судя по изувеченному темнотой изображению, то был совсем молодой еще парнишка, худощавый невысокий солобон, трогательно разметавший руки и ноги и мерно посапывающий в такт снам. «Боже, как быстро начинаешь чувствовать себя полубогом, когда в твоих руках оказывается чья-то жизнь!.. — невольно подумал Миха, приподнимаясь на локтях, чтобы лучше рассмотреть своего „крестника“. — Вот он, родной, весь как на ладони, семьдесят килограммов мыслей, чувств и надежд… В средние века схоласты спорили, сколько может уместиться чертей на острие иглы… А тут он весь, целая судьба, целый мир, преспокойно уместится на острие моего штык-ножа…» И тогда Миха понял, что не сможет убить этого парня вот так, сонного, беззащитного. Вот если бы это была драка, если бы надо было защищаться… Миха был воином, а не убийцей.

И так он лежал, опираясь на локти, и смотрел вниз, на свою жертву, на свою собственность, и размышлял о чем-то — далеком и туманном… А потом оттуда, где сидели двое курильщиков, донесся неясный слабый шум. «Так. Началось,» — автоматически отметил Миха, вообразив, как на ничего не подозревающих часовых валятся из темноты, с бруствера, горячие тела в маскхалатах. Потом он представил, как в мягкие человеческие глотки вонзается холодная сталь, и ужас захваченных врасплох людей, в один миг сделавших скачок от безмятежности к ощущению смерти, потом — как хлещет на одежду и песок черная кровь, потом… Потом «его» румын приподнялся и завертел головой, прислушиваясь.