Придорожная собачонка

Н. Г., судя по письмам, был натурой эмоциональной, жаждущей дружбы. Воспоминания о материнской нежности побуждали его искать общества женщин, те, однако, чего-то ждали от него, и, находясь рядом с ними, ему трудно было удержаться от желания вступить в любовную игру. Он бы охотно женился, если бы нашел настоящую подругу, и во имя родства душ был бы готов исполнять так называемые супружеские обязанности, но брак в те времена был тяжелым социальным бременем, и потому в его повестях и комедиях герой испытывает муки при мысли о приближающейся свадьбе, а в последнюю минуту впадает в панику и убегает. Вполне вероятно, что Н. Г., страдая какими-то расстройствами, воспринимал секс не как удовольствие, а как обязанность, и потому у него не ладилось с женщинами, а чем меньше ладилось, тем больше он мечтал о союзе, который бы его ни к чему не обязывал.

Дело осложнялось тем, что ему было трудно примириться с самим собой, более того, из-за особенностей своего таланта он был склонен считать себя чудовищем. Из-под его пера выходили только гримасничающие уроды, и он против воли писал сатиру на род человеческий, что напоминало месть горбуна. Его поддерживала только дружба с мужчинами, но здесь его биографы, скорее всего, ошибаются. Он не был равнодушен к красоте некоторых мужчин, и в его письмах можно обнаружить доказательства этому. Однако его притягивало к мужчинам именно то, что с ними он мог чувствовать себя в безопасности. Такого ощущения не давали ни кандидатки на роль супруги, ни женщины легкого поведения, а вот те несколько мужчин, которым нашлось место в его биографии, дарили ему уверенность: прикосновений не будет.

«Выпимпишепие»

Это слово существует, хотя мне не удалось найти его ни в одном словаре. Скорее всего, оно вошло в обиход в то время, когда польский язык многое заимствовал из французского. Французское прилагательное «pimpant» означает «нарядный», «изысканный», но вместе с тем — «свежий», «живой» и даже «резвый». С приставкой «вы» оно приобрело в польском негативный оттенок. О «выпимпишонной» даме можно сказать также: разряженная, разодетая, расфранченная, расфуфыренная, а зачастую еще и надушенная, напомаженная, накрашенная до такой степени, что разъяренным соперницам так и хочется бросить ей в лицо (как это, и вправду случилось на одном рынке): «Ну ты прям картина!»

Стоило бы ввести существительное «выпимпишение» как термин, который мог бы пригодиться в рассуждениях о польской литературе и искусстве. Увы, он применяется во многих сферах художественной деятельности, что, возможно, не бросается в глаза людям, к нему привыкшим, но коробит стороннего наблюдателя. Это как болезнь, настигающая прежде всего тех, кто жаждет показать свою утонченность. Когда циничные дельцы американской киноиндустрии делят фильмы на «хорошие» и «художественные», в этом что-то есть. «Выпимпишонная» дама, желая поправиться, выходит за рамки, определяемые ее так называемым типом красоты. Польский прозаик, поэт, режиссер очень часто силится поразить, удивить глубиной своих творений, ибо так принято, ибо мы должны притворяться перед Западом и делать вид, что у нас хватит сил и на ниспровержение авторитетов, и на безнадежность, и на абсурдизм, постмодернизм и так далее. «Выпимпишонного» художника узнаешь по отсутствию подлинности, простоты, то есть по заимствованным стилевым приемчикам.

Это серьезная проблема в обществе, которое когда-то было названо обществом «павлинов и попугаев». Подражание Западу в период с 1945 по 1989 год оказывалось эффективным противовесом принудительному импорту с Востока, и огульно порицаемые ныне литераторы ПНР могут гордиться своими переводами произведений западной литературы. Однако пришло время, когда остался один Запад, возвышенный и низменный, с повседневными коммерческими искушениями. Вот вам тема возможной магистерской или докторской диссертации: изучить произведения (литературы, изобразительного искусства, кино), созданные в угоду предполагаемым западным вкусам, и показать, как желание понравиться или продажность проступает отвратительным клеймом на результате работы. Разброс велик — от простых авантюр до полуосознанной мимикрии. Тем более следует ценить людей, равнодушных к тому, «что сейчас носят». Если бы мне надо было привести пример такого независимого разума, я назвал бы Богдана Коженевского, создавшего образец настоящей прозы в своем свидетельстве о годах войны под скромным названием «Книги и люди».

Конечно, нелегко удержаться от того, чтобы разглядывать себя в разных зеркалах. За последние двести лет, наверное, не было момента, когда так ощутима необходимость определить, что подлинное, а что поддельное.

На необитаемом острове