Придорожная собачонка

Как же трудно было бы написать заново «Робинзона Крузо»! Герой этого романа, оказавшись на необитаемом острове, ни минуты не сидит сложа руки, стремясь как можно лучше устроить свою жизнь. А новый Робинзон, вероятно, сидел бы и думал — с самыми печальными последствиями. Так, во всяком случае, можно предполагать, принимая во внимание склонность литературы к интроспекции и к повествованию от первого лица единственного числа.

Человек на необитаемом острове должен свыкнуться с простой вещью: отсутствием возможности общаться с другими живыми существами — попытки разговаривать с рыбами, крабами и птицами были бы напрасны. То есть он утрачивает то, что в высшей степени присуще человеку: речь. У прежнего Робинзона был по крайней мере попугай, которого он научил нескольким фразам, — какой-никакой, а разговор. Безнадежность ситуации потерпевшего кораблекрушение в том, что он вынужден осознать, насколько все в нем, в том числе его самоидентификация, зависело от людей — таких, какими он их воспринимал. Их исчезновение оставляет его безоружным перед ничем не заполненным, бесцельно уходящим временем. Он похож на узника в одиночке. В каком-то смысле ему, наверное, лучше — ведь он может бегать, плавать, греться на солнце. Но узник знает, что за стенами камеры находятся люди, виновники его несчастья, с которыми он мысленно ведет спор, в то время как на необитаемом острове человека окружает только небо и море. Он попадает во власть воспоминаний о прошлом, не контролируемом никаким «сейчас». Правда, монахи-отшельники добровольно отправлялись в пустыню да и в лесах обходились без людей, но они пребывали в молитве, то есть в беседе с Богом, — если эта вертикальная связь ослабевала, они оказывались жертвами acedii, или демона скуки и бессмыслицы.

Мог ли бы сегодняшний автор, понаторевший в изложении впечатлений и воспоминаний, писать об одиноком герое иначе, нежели исследуя его «психические состояния»? У Робинзона Крузо, по счастью, не было для себя времени, поскольку ему приходилось не только спасаться от голода, но и, следуя появлявшимся у него замыслам, безотлагательно приниматься за все новые работы. С семнадцатого века мы почти утратили представление об иерархии, в которой на первом месте — самое простое.

Мгновенье!

Остановись, мгновенье, и не потому, что ты прекрасно. Поле боя. Изрытая ямами бесплодная земля, культи деревьев. А до самого горизонта, ряд за рядом, не виноградные шпалеры, а могильные кресты. Миллион калек ковыляют, ползут, передвигаются в колясках. Но откуда в воздухе такая эйфория? Канотье набекрень, светлые фланелевые костюмы, осатанелые пляски. Знамение современности, дующие в саксофон негры, извивающаяся на эстраде чернокожая красотка. Кабаре Парижа и новых парижей Востока. Фигурка под юпитерами, которые вспыхивают и гаснут в лад с ее голосом и танцем:

Моя мама
Из Йокохамы,
А отцова родина — Париж.
Моей маме
Так к лицу в пижаме…

Что за тоска в кружении гёрлз-однодневок, вроде этой, на самом краю темноты:

Китаянка, но не из Китая,
Из Парижа прибыла я к вам.
В кабаре училась и росла я,
Честь я потеряла там.

Где-то растворились лица молодых мужчин, открытые рты, распевающие: «Война, война, ах, что за красота». А тут уже барышни, дамы, в шляпках, украшенных гроздьями вишен, высыпали на балкон галицийского городка с песней о распустившихся белых розах:

Там, над Стоходом, где парня убили,
Белая роза цветет на могиле.

Ивашкевич потом ностальгически напишет:

Ах, те танцы, те танцы военной поры,
Вешний луч и цветы на оружье.

Ты не прекрасно, мгновенье. Но ты было, и неизвестно, что с тобой теперь делать. А поделать нужно, как нужно совершать по кому-то из близких траурный обряд, при том что из нашей вечной, поколениями повторявшейся тоски о бренности всего земного ничто не рождается. Кроме одного: чувства связи с теми, кто до тебя задумывался об уходящем времени, пока уходящее время в положенный срок не унесло их самих. С теми, чьи губы повторяли ровно то же, что сейчас твои: «Все было и прошло, как это может быть?»

Красный зонтик