Придурок

Её обыденная жизнь была хоть и наполнена добротой, была её жизнь суетна и даже — пуста, даже нарочито-карикатурна, нелепа, словно понарошку, а настоящее начиналось в кадре, когда становилась она Жанной — Девой Орлеанской. И там, в музыке ли, в срывающемся ли её голосе — слышно было дыхание самого времени…

Жанна вырвала её в другую реальность, в реальность, где царствует дух и которая создана была духом.

Это, как… как князь Мышкин вырвал из средней актёрской массы Смоктуновского, как Хлудов — Дворжецкого, как… Наверное, это как барон Мюнхаузен, когда он берёт себя за косичку и вытаскивает, выдёргивает себя из болота обыденной жизни, — говорит мне Проворов, когда стоим мы уже на площадке третьего этажа.

— Это то действие, это такое действие, которое переводит жизнь в другую реальность… которое переводит жизнь из реальности, где главное — тело, материя — материальное главное, в реальность духа, в реальность жизни духа, в духовную реальность. И после такого действия жизнь тела представляется ничтожной и… и даже второстепенной. Это жизнь второго порядка, — говорит он.

— Я не знаю, что такое гениальность, — говорит он. — Я не решусь сказать, что Панфилов гениален, или сказать, что гениальна Чурикова, но, что фильм они сделали гениальный — это я знаю. Он переворачивает душу.

Мы стоим на площадке третьего этажа, и дальше следует лестничный марш на четвёртый, а сзади у нас большое окно и рядом, направо, две ступеньки, ведущие к двери квартиры, в которой одну комнату снимают Женя со Светой. На этих ступеньках сколько уже раз мы сидели, выкуривая все наши сигареты в бесконечных разговорах, казалось о важном, но, вообще-то, обо всём на свете, выкуривая и складывая «бычки» в переполненную консервную банку. Иногда нас здесь, в этой квартире, было много: и Гриша Слуханов, Юра Гаврилин, Пётр и я, и, конечно же, Женя со Светой. Здесь из наших не бывал лишь Серёжка Казаков, потому что он уже, как Женя и Света, окончил институтский курс и отбыл куда-то на Север, в какую-то там Якутию, но я с ним даже не переписывался. Переписывались с ним только Женя и Пётр. Женя ласково называл его: Казачок, а Проворов говорил, что Серёжка в профиль похож на Мефистофеля (ему только рожки пририсовать), а в фас на Александра Блока. И это правда.

Мы стоим перед дверью, дожидаясь, когда нам откроют, и я ещё не знаю, что это в последний раз, что я больше уже никогда не переступлю порога этой квартиры.

Весной, сразу после госэкзаменов, Женя и Света поженились. И это была прекрасная пара, я никогда не видел больше рядом двух таких красивых и счастливых людей.

И вот мы в их комнате. Проворова здесь любят, и я не знаю, за что. Свете я как-то сказал, что в детстве он называл себя иногда Ильёй, и она теперь только Илюшей его и зовёт, а остальные иногда говорят ему: Дед. Это его так Серёжка Казаков решил когда-то назвать. Это когда у Петра ещё борода была. Такая же, как у Жени. И, вообще, я думаю, что бороду он отпустил, подражая Жене. Она у него тоже от самых глаз начиналась, а на нижней губе он мысочек аккуратненько выбривал, как и Женя это делает. Но у Жени она густая и чёрная, а у Петра, если приглядеться, оттенков много намешено: от рыжего до чёрного — пегая у него борода была. Бороду он уже сбрил, а вот имечко — Дед, так и осталось за ним. И ему это имя очень нравилось. Дед — в этом есть что-то… что-то уважительное… что-то… что-то… ну, это, это как Хемингуэя на Кубе Папой звали. Да.

Мы и не заметили, как имечко это в компании нашей к нему прилипло. Но Света звала его ласково Илюшей.

Да, славная это была пара. Света — воздушно-белая куколка и Женя — высокий красавец смотрелись очень хорошо. Они и по отдельности смотрелись всегда хорошо, и неизвестно, кто лучше. Она была светленькая и румяная пухленькая умница, которая всегда очень хорошо одевалась, и умела следить за собой, потому что мама её была женщина с деньгами, и поэтому от Светы всегда хорошо пахло кремами и духами какими-то совсем не русскими, с ароматом едва уловимым, тонким, нежным, и от этих ароматов и она казалась ещё более нежным лепестком. Её… любили. Её провожали глазами, её глазами любили, да и я, откровенно говоря, волновался, глядя на её коленки, вокруг которых волновался край её юбки.

А Женька был в залысинах и в бороде — этакая аккуратная, этакая кокетливая мужская небрежность. Он и до аспирантуры много времени проводил за книгами, и Проворов откровенно удивлялся, как это нашел Женя время, чтобы увлечь Свету. Как нашел он время, чтобы увлечься ей… Когда мы вошли, он только голову на миг поднял от стола:

— Я щас, — сказал и протянул нам толстый том: — Тут интересно. — И ногтем по тексту подчеркнул. Голос у него — баритон, но он будто не из голосовых его связок берётся, а словно в верхней части груди его образуется, резонируя там и образуя бархатные и низкие обертоны.

Света была в некоем подобии халатика, этакой пелеринке розовой и воздушной. И такой короткой, что аж выше коленок… Она чмокнула своего «Илюшу» и сразу подхватила поднос с чайником и чашками:

— Я на кухню.