Придурок

И он напрягся спиной, оглянулся, и я не узнал его похудевшего лица. Глаза его ничего не выражали, словно не видели никого, и плечи лишь двинулись неопределенно, не обозначая и не выражая ничего, словно была перед ним пустота, а вовсе не я, и он повернулся и пошел прочь. Я четко видел его плешивую макушку, я знал, что это определенно он, потому что никто другой не имел такой плеши на макушке — она образовалась у него в пятнадцать или в шестнадцать лет, а может, он и родился вместе с ней — с уже готовой… Он уходил. Я крикнул ещё. А он только заторопился, заспешил от меня, словно не хотел в тот момент меня знать.

Что я испытал тогда? Я почувствовал почему-то стыд, но отчего? Я не знал и стал думать, успокаивая себя, что он мне дорог и что я вовсе не обижен за то, что он не смог меня узнать: видно, шла в нём в тот момент его обычная жизнь, в которой вовсе не было тогда места для меня. Но я подожду, я буду ждать встречи с ним, вести о нем, и мы непременно будем вместе. Да, тогда я испытал чувство, которое не определишь словом растерянность. Оно было неспокойно суетливое, что ли. Такое чувство я испытал в девяносто пятом, когда пришел на восьмой этаж Полиграфмаша на Профсоюзной к Жене Ламихову в лабораторию. Мы пришли туда вместе с моей подругой, и Женя, выкладывая на стол пленки фотоформ и не глядя на меня, сказал:

— У нас выступал Бродский. Сперва стихи читал, потом отвечал на вопросы. Я ему сказал, что знаю тебя, что часто с тобой встречаюсь. А он ответил, что никогда тебя не знал…

Понимаете?..

Я не понял сперва. А потом растерялся и сказал: «Херня какая-то…» А потом стал потным и красным и стал мямлить что-то про время, которое прошло, про теперешнее породистое еврейское его лицо… «Он был в то время такой же, как я», — сказал я неуверенно. «А теперь он Легенда и иностранец», — ещё сказал я, будто это может что-то объяснить.

Привыкаешь к чувству близости, причастности и вдруг оказываешься незамеченным. Может, выдумал ты?

Да, было ли, было ли что?..

«Ни страны, ни погоста не хочу выбирать. На Васильевский остров я приду умирать. Твой фасад темно-синий я впотьмах не найду, между выцветших линий на асфальт упаду»… «И увижу две жизни далеко за рекой, к равнодушной Отчизне прижимаясь щекой»… Нет, нет… никакого погоста нет — в Отчизне…

Я слышу его тянущийся, его вытягивающий мелодию стиха, его вытягивающий душу голос… Кто выбирал ему место под погост? — сам?.. — «к равнодушной Отчизне припадая щекой».

Кровь течет, как могут течь слезы…

Прошел мимо Проворов. Прошел мой друг. И мне некуда было деться.

Я помню потом так: был уже конец августа, потому что ночь обрушилась на город разом и накрыла его чернотой, а луна, прикрепленная к небу над самой крышей двухэтажного дома в Мельничном переулке, была абсолютно плоской и серебряной, без всяких там обычных теней и плотностей, изображающих якобы лицо. Женское. Мы сидели с Мишкой в беседке и дожидались его жены и двух ее подружек. Был с нами еще Мишкин однокурсник, при ехавший от нечего делать из Волжска. Пахло очень хорошо, пахло августом, теплом и пряной спелостью. Мы вроде собирались на реку купаться, но девицы все не шли, и, наконец, нас позвали наверх, потому что что-то там не ладилось.

Меня мало интересовали люди в то время, и по своей обычной дурацкой привычке я двинулся сразу к книжным полкам, которые были плотно уставлены аккуратными и в суперах из меловки книжками двухсоттомника мировой литературы. Я был ошарашен таким несказанным богатством и не видел ничего больше. Мне тогда и в голову не пришло заметить, что других-то книг на полках более не было. Поразило другое.

— Александра прочла все эти книги, — сказала Наташа. Я сперва не понял, а потом не понял еще больше.

— От корки до корки, — сказала Наташа. — Так ведь, Саш?