Придурок

Да, это было в апреле, и назавтра мы должны были ехать. А ночью меня избили. Это была моя глупость, это я сам полез на рожон, хотя нужды в том никакой не было. Просто рядом был Олежка Артемьев, и меня вроде бы оскорбили… Вот я и полез. И получил. Мне сломали нос, выбили часть скулы, и она висела на нёбе, а челюсть была переломана в четырёх местах. Так что с Александром Исаевичем я встретиться никак не мог. Но я не жалею. Парадокс, но издали кажется он мне ближе.

Утром «скорая» отвезла меня в Жданов в госпиталь при Военно-медицинской академии. Там я пробыл до середины мая.

— Вы знаете, что вы будете наказаны? — спросил он.

— За что?

— Нет, это не мы вас накажем. Если бы мы этим сейчас занимались, нам бы своей работой некогда заниматься было бы. Но я расскажу вам, что с вами будет. Хотите? — сказал он.

— Ваш комитет комсомола на правах райкома. Рогозин Игорь и Паша у вас секретари освобождённые, а вы в комитете отвечаете за стенную печать и курируете многотиражку институтскую. Вы, Анатолий, идеологический работник. Когда мы сообщим в институт о том, что на вашей пишущей машинке распечатывалась нелегальная литература, вас из комитета исключат. Не знаю, как сформулируют. Но исключат. А потом исключат из комсомола. Понимаешь?

Я понимал. Это означало, что меня выгонят и из института.

— Ты попал под каток. У тебя нет будущего, понимаешь?

— Но я же не распространял нелегальщину. Это ж не моё.

— Если бы ты не был членом комитета, у тебя был бы шанс, — сказал он. — Маленький.

— И ничего нельзя сделать?

— Мы обязаны сообщить в институт, и мы сообщим. А институт должен отреагировать, и он отреагирует, — сказал он.

— Конечно, если бы ты вдруг успел быстро уволиться из института, взять академическую справку… сбежать… — сказал он. У него были спокойные глаза, а голос — человека рассуждающего. — Но я не думаю, что тебе это удастся. Чтобы уволиться перед последней сессией, нужен очень веский повод.

— Мы с вашим Оленом Михайловичем ещё недельку побеседуем, — рассуждал он. — Может, больше. Потом письмо будет писаться, перешлём в институт… Там Новый год. Так что считай перед самой сессией нервотрепка и начнётся. Многим не до сессии будет. Я думаю, что так это и сложится, — закончил он свои рассуждения.

— А с Оленом что будет?

По лицу его опять пролетела лёгкая усмешка, а потом глаза снова ушли в тень.

— С работы его выгонят. Давай повестку отмечу, — он чиркнул роспись, посмотрел на часы, отметил время. — Пошли.

Мы шли по коридору, а у меня ощущения, что всё то, что со мной происходит, не существует. Это бред какой-то, сон, что ли… И в глазах темно и мошки какие-то роятся. Кружат. И остро болят переломы. Да в голове гул…

— Да, — сказал он и остановился, и я налетел на него, потому что уже забыл, что он впереди и ведёт меня к проходной, к выходу, где дежурит младший лейтенант в форменной фуражке с синим верхом.

— Да, — сказал он, и я не увидел лица его: опять нашла та тень, что мимолётно скрывала глаза его прежде. — Олен Михайлович, он не то, что вы о нём думаете. Он не агент. Он простачок. Дурака он свалял. Как и ты. Тень придвинулась ко мне ближе и в ухо шепнула:

— У него в Свердловске пятикомнатная квартира была. Папина ещё. Он её на три комнаты в Ленинграде сменял. — И уже громко, и, выйдя лицом из тени, сказал:

— Вот как в жизни случается. А вам я желаю удачи. Думайте. Во всяком случае, неделя у вас есть.

Зачем он сказал это? Я был в вестибюле, и из-за фуражки синей смотрел на тёмную фигуру, но там был поворот, блеснул свет, отражённый от лака туфель, и всё. Больше я его не увижу никогда.

Я вышел в Литейный. Было пасмурно, сыро, и темень катила на город, хотя часы показывали, что ещё утро. Боже, куда идти, куда деть себя?!. деться куда?