Придурок

У Таврического по противоположному тротуару идёт Светка. Она вся в красном: красный плащ, красные туфли, красный берет. Перчатки тоже красные. Из красной кожи. Я почему-то не люблю теперь ярких женщин, они меня раздражают, но это Светка. В руках её охапка кленовых листьев. Жёлтых. Это напоминает мне роман, который я прочёл когда-то в журнале. Давно. Давно это было. Когда-то. «Как Маргарита», — говорит кто-то в моей голове. Я уже отвык думать и из-за этого не узнаю свой собственный внутренний голос.

Нужно перейти улицу. Я ускоряю шаг. Она слышит моё приближение.

— Света! — оборвался стук каблучков.

— Света, это я…

Это мороз украсил прекрасную кожу её щёк, или красный цвет одежды отражается в её коже?..

— Как ты прекрасна, Света, — говорю я. В глазах её недоумение, потом вопрос, потом ещё какое-то движение, потом она снимает перчатку, тянет ко мне руку, ладошкой, сложенной лодочкой, касается края моей лопатообразной, моей менделеевской бороды.

— Толик?..

Это она меня? Это меня так зовут? Я совсем отвык от своего имени. От его звучания…

— Ты из психушки? — спрашивает она, робея.

Что это? О чём она?

— Но где же ты был тогда? Мы все думали, что ты в психушке. Эта история с Оленем… Ты исчез и тут стали говорить, что вы связаны, группа какая-то. Светлана Михайловна по собственному желанию ушла. Месяц болела, а потом сразу ушла. Прямо с больничного. Говорят, легко отделалась. Бобрыкину (это ректор) досталось. Рогозину. По партийной линии… Ты где был?

— Почему же психушка обязательно?

— Так тебя же не судили, и ты исчез… И Оленя…

— Я просто ушёл вовремя, сбежал. А с Оленом что? Он Олен, а не Олень.

— Так откуда же мне знать, что Олен. Он пришёл только к вашему курсу. У нас обзорные лекции Альфонсов читал. Оленя как-то выгнали. Потом он пытался в разные места преподавать пристроиться. Отказывали. Говорили, что с таким «хвостом» воспитание детей доверить нельзя. Идеологическая работа. Пытался рабочим устроиться, тоже не берут. Объяснили тем, что он человек образованный, на него государство деньги потратило, так негоже ему рабочим быть. Потом он каким-то образом до секретаря обкома, до самого Толстикова добрался. Был выслушан. И Толстиков ему сказал: «Ну что ж поделаешь? Я в ваших бедах не виноват. Зачем вам нужно было этой грязью, этой нелегальщиной заниматься? Вы же пакостник».

— А потом? Что с ним потом произошло? У него же дети…

Светка плечами пожала. О, моя печаль…

— А больше про него ничего не известно. Я, во всяком случае, ничего не знаю.

Вот как оно бывает… братцы.

— Света, Светик, свет очей моих, Светочка! — говорю я. Мне так приятно называть её имя. Она смеётся, она чувствует смену моего настроения. — Давай о хорошем. Как ты? Как Женя? Как Проворов? Я же ничего не знаю. Рассказывай.

И тут я вижу, как у нашей Светы лицо тухнет. Нежная белизна её кожи и румянец щёк теряют свежесть. И голос у неё другой оказывается. Он сломанный. Он чуть живой.

— С Женей мы расстались.

У неё слезы в глазах встали, и зрачки от того большими стали и чёрными.

— Что?.. — я не могу этому… это невозможно!

— Я же в БАНе работаю. Там столько благополучных, состоявшихся учёных, мужчин… Прекрасные костюмы, туфли не «Цебо», Испания… Цветы, духи. «Прямо из Парижа», — цитирует она. — «Я хотел бы пригласить вас в ресторан». А у Женьки единственный чёрный свитер с вытянутыми локтями, а дома спортивное трико, и вытянутые коленки, и стоптанные тапочки, и книги, книги. Вечные книги. Мне так жить захотелось, чтобы всё и сразу, а с ним, когда ещё…

— Света!.. — я не знаю, что сказать.

— А потом оказалось, все хотят в постель. А замуж только он позвал.

— Свет, ты вернись к нему. Вы в моей памяти самая замечательная пара на свете. Я вас, наверное, всю жизнь буду помнить. И вместе. И знать буду, что любовь так выглядит. Как вы, когда вы вместе.

— Поздно уже. Я ведь не просто ушла, я ведь стерва ещё та!.. Я провожаю её к технологическому, потом мы едем на трамвае. Потом новые дома. Лавочка у подъезда. Холодно.

— А Ильюшка последнюю ночь провёл у нас, ещё в Дегтярном… Он тогда так увлёкся своими писаниями, что совсем забыл выйти на сессию, потом ещё месяц тайком жил в общежитии. А когда Серёжка Казаков позвал его, то собрался и улетел в Якутию. Женя и Лёшка Давыденков его в аэропорт проводили. Я тебя к себе не зову, у меня хозяйка. Прости.

— Ничего, Свет, ничего. А где он?

— Я не знаю. Это к Жене нужно… Они переписываются. Она вдруг вздохнула тяжело, печально. Сказала:

— Пропадёт он там. Он же совсем ещё мальчик, совсем ребёнок. Это было новостью. Я, конечно, знаю, что он чудной, и сам про себя сказал однажды:

— Знаешь, мне кажется, я недоделанный какой-то. Что-то, верно, пропустили, упростили… конструкцию при сборке.

Свет, да ты что? Какой он ребёнок? Ему двадцать шесть уже. Или двадцать семь, — я понял, что не могу вспомнить, какой сегодня год.