Придурок

И где в этом потоке функций та, которая указывает на вредность Оленя в нашем общем государственном деле. Эта цепочка немыслима. Это всё равно, как представить бесконечность. Хоть космоса бесконечность. Психика нормального человека сопротивляется этой бесконечности, а разум не может представить конца. Так почему же мне должно быть плохо? Скажите! Мне никакая власть не нужна. Она вне меня, так пусть там и остаётся. За скобками. Косыгин, Толстиков, Бобрыкин (кажется, он был почему-то генералом, но и членкор) — все они где-то живут, и им дела нет до меня, а мне до них дела нет. Наши пути нигде и никогда не сошлись бы и не пересеклись бы, ни в застолье, ни на поле брани, потому что я не нужен им, а они как действительность, а не мнимость, не факт журналистики, а как живые люди, мне не нужны вовсе. Они фантомы на пути моей жизни. Нули. Так зачем же я вынужден был бежать? Бросить институт, расстаться с надеждой на любимую работу, на учёбу у самого Скатова, о которой мечтал. Что с того, что я мог прочесть «Доктора Живаго»? Что это меняет во мне? Я так же люблю свою страну. Я не идеологически, я физически связан с Великим Октябрём, потому что не будь его, мои родители остались бы рабочими и не смогли бы получить образования, а значит, не смогли бы встретиться, а я соответственно — родиться. Это моя страна.

Ну, я… — ну, ладно: я случайность на великом пути построения коммунизма, а Олень? Кто-то отдал приказ на его уничтожение как личности. Есть конкретный человек? Я вспомнил того парня в приличном костюме, который так осторожно предупредил меня. Он? Да нет же! Он не мог! Он наш. Он из людей. Его начальник? И вдруг, когда я стал думать об этой цепочке отдающих «повеление», я понял, что воли тут ничьей нет, что всем им совершенно безразличен Олень. И это вроде бы совершенно понятно: он им — никто. Он их не интересует. Но более того: их совсем не интересует, что творилось в его голове. Была ли в ней какая крамола или не была. Они в своих действиях были функциями, но кто-то же эти функции задаёт?.. Я пытался в своих рассуждениях найти это конечное звено, найти того, кто задаёт задачу, целью которой стоит уничтожение (скажем прямо: уничтожение) человека, и не мог. Я не мог найти этого человека в своих рассуждениях. Все мои мысли сводились опять, опять возвращались к той, к той функциональной зависимости, у которой нет начала, а значит, воли. А значит — лица. Это не мог быть человек.

Его не было!

Неееебыыыыло!… Нет его!

Это был предел. Для одного дня, после года не жизни, событий оказалось слишком много. Я почувствовал, что опять могу сорваться в обморочную пропасть, что голова моя свихнётся и бред с сотней голосов из акустических систем спящего кинотеатра ударит по ушам и отбросит обратно, во вчерашнюю оторопь. Я испугался.

Я лежал на своей кровати, упав на неё спиной, и рука моя была на груди. Вот здесь. Не слева, где сердце, а здесь, посредине, где сходятся рёбра. Там трепыхалась моя проснувшаяся душа. Ей было тяжело, ей воздуха не хватало, она билась там, она ударялась там в рёбра своими фибрами, а они, ослабевшие, стонали. И я стал уговаривать её:

— Дорогая, — говорил я ей и держал в этом месте руку, чтобы от руки шло к ней, моей маленькой, тепло. — Дорогая, — говорил я ей, — не покидай меня. Ты моя родная, ты моя единственная. Мне так плохо было без тебя. Не уходи, будь со мной до конца моего. Милая, нам ещё так много надо сделать, потому что нет смысла в том, что мы пришли сюда, если для нас не уготовлена цель. Успокойся, моя маленькая, — говорил я ей. — Нам ещё предстоит большая жизнь, и мы найдём своё в ней место, чтобы потом найти свой путь. Мы не просто так пришли сюда, потому-что с нами уже есть судьба наша. Просто мы спали и не заметили, как она вошла к нам.

Я грел душу ладошкой и ласкал её. И она успокоилась. И сложила свои непонятные фибры: они как крылья, они нам даются для полёта, и мы ещё взлетим и будем парить, и воспарять будем… Ей стало хорошо со мной. И уютно. И потом, во всей своей жизни, я чувствовал её в себе, чувствовал, как объём, чувствовал, когда объём её вырастал, и тогда приходило счастье, чувствовал, когда она затаится вдруг или вдруг съёжится, и тогда мы начинали наши беседы, и дороги всегда находились для нас… Наши.

Я уснул, но бред всё же пришёл в мой сон. Он был отрывочным, но не истеричным. Я говорил той фигуре, что была напротив меня, и она мне не отвечала, но это не волновало меня, потому что так оно и должно было быть. У фигуры этой вместо лица была тень. Как у того парня, что остался там, в Большом доме на Литейном. Но у парня тень мимолётно набегала, а здесь она была постоянно. Мистика, — подумал я и почувствовал, что там, внутри тени, произошла улыбка. Ну и пусть, — сказал я мистике. — Ха! — сказал я ей.