Придворный

Стоит коснуться еще некоторых важных аспектов письма: они важны независимо от того, было письмо обнародовано или нет, но, с другой стороны, тоже могли повлиять на его судьбу. Ярость Кастильоне, сознательно или нет, обращена не только и не столько на Вальдеса, но куда выше. Неписаным правилом тогдашней политической полемики было, не касаясь достоинства особы, облеченной властью, светской или духовной, со всей силы бить по ее подчиненным[70]. Знал император или не знал о движении своей армии на Рим, мог или не мог предотвратить погром, – он воспользовался всеми плодами этого злодеяния, не сделав затем ничего ни для исцеления ран города, ни для наказания виновных[71]. А теперь Кастильоне, в видах будущего сближения двух врагов, папы и императора, приходилось оправдывать обоих в глазах друг друга и общественного мнения. Если молодой Вальдес понимал свою задачу очень просто: чтобы очистить от вины императора, нужно во всем обвинять папу, то от Кастильоне требовалось убедить потенциальных читателей (испанский двор, а возможно, и весь правящий класс Империи и Европы), что для прочного мира и союза между Римом и Мадридом не существует ни объективных, ни личных препятствий; мешают ему лишь происки отдельных ничтожеств.

Вероятно, дальнейшее сближение позиций обеих сторон побудило как можно скорее предать забвению историю с «Диалогом». Вальдеса никто не укорил ни словом; его положение при императоре только упрочилось[72]. Но известно и другое: через считаные дни после составления письма Карл предложил нунцию епископскую кафедру города Авилы вместе с двенадцатью тысячами дукатов годового дохода[73]. Не было ли это попыткой «успокоить» Кастильоне? Очень похоже на то. Бальдассаре, поблагодарив за оказанную ему честь, ответил, что не может принять ее, когда между Святым престолом и Империей отсутствует действительный мир.

В декабре Кастильоне исполнилось пятьдесят. Душевное состояние, в котором встречал он день своего рождения, описано в стихах – последних, которые от него остались. О его состоянии физическом мы не знаем ничего определенного, но, видимо, оно было не менее тяжелым.

A che più a un infelice far ritorno,
odioso e ingrato mio giorno natale?
Tempo era hormai che la Parca fatale
chiudessi agli anni miei l’ultimo giorno!
Forsi speri vedermi di ostro adorno,
ma a me conviensi pompa funerale,
ché hor veggio ben come una vita frale
e mille morti a un tempo cominciorno;
sì che non chieder, fra tanti martiri,
di fior’ corone, o che d’arabo odore
in segno di letitia el ciel respiri:
sacrificio harai ben dal mio dolore,
ché con lamenti, lachryme e suspiri
te celebran la lingua, gli occhi e il core.

«С каким еще бо́льшим несчастьем ты возвратишься ко мне, ненавистный и злосчастный день моего рождения? С давних пор роковая парка скрывала последний день моих лет. Может быть, ты надеешься видеть меня облаченным в пурпур? Но мне к лицу погребальные пелены, ибо теперь вижу, как одна хрупкая жизнь и тысяча смертей начались для меня одновременно. Итак, посреди стольких страданий не стану просить ни цветочного венка, ни того, чтобы небо благоухало аравийскими ароматами в знак радости. Но ты принесешь, как праздничную жертву, мою скорбь – ибо жалобами, слезами и вздохами празднуют тебя мои уста, глаза и сердце».

В конце января 1529 года, когда примирительный визит в Италию был вполне подготовлен, император еще раз настоятельно предложил Кастильоне епископство Авилы. На этот раз Бальдассаре ответил согласием. Во всяком случае, так передали в те дни в своих донесениях несколько иностранных послов. Сам же Кастильоне, не говоря ничего о епископстве, писал домой, что чувствует себя хорошо, как никогда за все время, проведенное им в Испании.

6 февраля в Толедо происходили праздничные торжества по случаю предстоящего отъезда императора. Кастильоне лежал при последнем издыхании; рядом с ним неотступно находились его племянник Лудовико Строцци и врачи, присланные по личному распоряжению императора. Утром 7-го он отошел.

Император почтил папского нунция роскошными похоронами, на которых присутствовал весь двор. Тело Кастильоне было положено в кафедральном соборе Толедо, рядом с останками древних кастильских королей. «Умер один из лучших рыцарей этого мира», – сказал Карл после похорон.