Придворный

«Хотя, по свидетельству Евангелия, Петр сказал: „Вот мы оставили все и последовали за тобою“[67], однако его достоянием именуются поля, города, селения, налоги, пошлины, права владения. Ревнуя о Христе, папы огнем и мечом отстаивают „наследие Петрово“, щедро проливают христианскую кровь и при этом свято веруют, что они по завету апостольскому охраняют невесту Христову – церковь, доблестно сокрушая ее врагов. Как будто могут быть у церкви враги злее, нежели нечестивые первосвященники, которые своим молчанием о Христе позволяют забывать о Нем, которые связывают Его своими гнусными законами, искажают Его учение своими за уши притянутыми толкованиями и убивают Его своей гнусной жизнью»[68].

Вальдес, полный, как ему казалось, пророческой ревностью, написал на кастильском языке «Диалог о событиях, приключившихся в Риме», где повторил и развил обличения Эразма, доведя их до практического вывода, какого не делал и сам Эразм: видимые святыни Рима сам Вышний промысел обрек на осквернение и уничтожение, ибо нечестивцы, забыв о невидимом Боге, о Его заповедях, о подлинной сути христианского учения, обратили их в предмет идолослужения и неправедной наживы.

«Диалог» завершался утверждением, что если император «теперь реформирует Церковь, то достигнет в этом мире величайшей славы, которой никогда еще никто не достигал, и до конца мира будут говорить, что Иисус Христос основал Церковь, а император Карл V – восстановил. А если он этого не сделает, то, даже если все это произошло без его воли и он имел и имеет самые лучшие намерения… не знаю, что скажут о нем потомки, – писал Вальдес, – и какой ответ он даст Богу в том, что не сумел использовать такую возможность, как сейчас, чтобы принести необычайную службу Богу и несравненное благо всему христианскому общежительству»[69].

Итак, Вальдес призывал императора идти до конца и полностью лишить католическую церковь светской власти и земных богатств.

Кастильоне, как видим мы на многих страницах «Придворного», был далеко не в восторге от того состояния Церкви, которому был свидетелем. Но он признавал вещи так, как они сложились в течение многих веков, и навряд ли мог себе представить строй и быт Италии без церковных владений, бенефициев, десятин, без возможности церковной карьеры для немалой части итальянской знати и, разумеется, без церковного покровительства университетскому образованию, учености и искусствам. Почти все, что страстно влекло его в Рим, все, что было ему дорого в нем, все, чем Рим был уникален во Вселенной, находилось в какой-то связи с папством: именно папство вдыхало жизнь в остатки Рима древнего, и оно же насыщало торжественностью, красотой и содержанием Рим новый. Оно наполняло город и его храмы молитвой верующих всего христианского мира, и оно же наполняло его пороками и нечестием. Кастильоне, рожденный и выросший вдали от Рима, впервые увидевший его двадцатипятилетним, в письмах и стихах называет Рим родиной. А родину любят такой, какова она есть, вместе с тем, что само по себе даже способно внушать отвращение.

Для Кастильоне Рим – живые люди: это священники, совершающие мессы на тысячах его престолов, монахи и монахини его монастырей, это художники, скульпторы, каменотесы, плотники, укладчики мостовых, кузнецы, портные, зеленщицы и молочницы на рынках. Это те, кто создавал Рим трудами каждого дня, те, с кем его самого связывали сотни больших или малых дел и впечатлений. Знаменитые римские блудницы – да, и они были частью судьбы его или кого-то из его друзей; есть у него и стихи, посвященные недолгим римским подругам. И он живо мог представить себе долю каждого из этих знатных и совершенно безвестных, праведных и грешных людей, оказавшихся во власти ничем не ограниченной жестокости.

Ничего подобного не чувствовал Вальдес. Ничто в Риме не привязывало его сердца, ничего в нем не было жаль.

В отличие от Кастильоне, Вальдес не видел войны, ее ужасы не преследовали его в воспоминаниях и снах. Одуревшие от крови и разгула наемники представлялись ему стройными рядами вершителей Божьей правды; но даже их самих, тысячами беспомощно вымерших от чумы в разоренном ими городе, молодому теоретику не было жаль, когда перед его мысленным взором вставал головокружительный исторический шанс «принести необычайную службу Богу и несравненное благо всему христианскому общежительству».

Человек, имевший мало практического жизненного опыта, но очень восприимчивый, Вальдес легко и поверхностно заимствовал от тех, кого почитал или от кого зависел, мысли, слова и манеры. Презрительный тон по отношению к «темным людям», подхваченный у Эразма, он соединяет с верой в божественное покровительство своей собственной персоне и миссии, копируя в этом отношении канцлера Гаттинару.