Придворный

Если Рим, город для европейской цивилизации уникальный, после погрома восстал в обновленной красоте, то папский нунций в далекой Испании получил в этой трагедии рану, от которой уже не смог оправиться. Для Кастильоне май 1527 года стал границей между полнокровной, раскрытой в будущее жизнью и медленным угасанием.

* * *

«Рим был не только цитаделью христианской веры, кормилицей талантливых людей и мирным жилищем муз, но и нашей общей матерью[60]. Кто, приходя сюда чужаком, уроженцем иной страны, не был нежно принят и взлелеян на ее нежных коленях? Какой пришелец с самого края света не был принят ею как почетный гость? Для скольких она стала милее и дороже родной земли? Или какая душа, побывав здесь, не вернулась домой благороднее и мудрее оттого, что узнала ее? И найдется ли кто-нибудь, живший в Риме даже самое короткое время, кто не покидал бы его стены с неохотой и не радовался бы первой возможности вернуться туда? Поистине, это не разрушение города – это разрушение целого мира»[61].

Эти слова Эразма Роттердамского, написанные по свежим следам римской трагедии, Кастильоне мог бы повторить от себя с не менее страстной убежденностью.

Среди убитых, умерших от эпидемии, от последствий пыток и издевательств, были хорошо знакомые и близкие ему люди – клирики, ученые, литераторы, археологи. Шальным ядром был убит дипломат Паоло д’Ареццо, недавний товарищ Кастильоне по миссии в Испании. Агостино Фольетту, еще одного папского дипломата, бывшего, как и Кастильоне, сторонником союза с Империей, солдаты долго мучили, вымогая выкуп; наконец, через несколько дней, его, бредшего по улице в поисках любой пищи, застрелил пьяный солдат. Погибли общие товарищи и сотрудники Кастильоне и Рафаэля по исследованиям римских древностей – поэт, эрудит, археолог Андреа Фульвио, только что подготовивший к печати историческое описание Рима в пяти книгах, и Марко Фабио Кальво, старый грецист, переводчик Гесиода и Гиппократа. Двое других ученых его круга, Джованни да Удине и Джулио Кловио, претерпели жестокие пытки. У их общего товарища, папского секретаря Анджело Колоччи, погибла библиотека, коллекцию античных мраморов солдаты разбили вдребезги, самому Колоччи, чтобы остаться в живых, пришлось выдать все свое достояние, – равно как и Маркантонио Раймонди, художнику, гравировавшему изображения древних памятников, выполненные Рафаэлем. Кастильоне, вероятно, утешало то, что до всего этого ужаса не дожил ни сам его великий друг, ни его возлюбленная Маргерита Лути, запечатленная им на множестве картин, а после смерти Рафаэля ушедшая в монахини: ведь в дни погрома и монастырские стены никого не спасали от насилия.

Не меньше, чем гибелью друзей, Кастильоне был травмирован осквернением христианских святынь: «…Хоть я поистине глубоко сочувствую добрым клирикам, бывшим в Риме… и жестоко умерщвленным, как только в город ворвались солдаты, но еще больше сострадаю выжившим… И не могу не думать о неутолимой печали, горе, потрясении, о желании смерти, о смятении, о слезах и стонах этих старцев, столько лет проведших в этой святой церкви, которым много раз случалось собственными руками вынимать для показа святой Убрус Христов, при величайшем благоговении народа, при разноязыких восклицаниях паломников, приходивших почтить эту благословенную реликвию, называя ее великой милостью Бога… Теперь же они видели, как по алтарям и кельям, бывшим обителями молитвы, дерзко, в ярости, в жажде крови, в поисках золота и серебра рыщут вооруженные солдаты, убивая мужчин и женщин, юных и старых, и даже малых детей, повергая на землю столько священных реликвий, столько почитаемых изображений, мощи и кровь святых мучеников, смертью своею засвидетельствовавших, что они любили Христа больше жизни»[62].

На протяжении нашего очерка мы не раз имели возможность видеть, что Кастильоне ни в какую пору своей сознательной жизни не был оптимистом. От цинизма и отчаяния его спасали, пожалуй, несколько усвоенных им вещей. Первая – согласие с волей Бога, какова бы она ни была; эта мысль повторяется во множестве его писем к матери, равно как и в письмах матери ему. Несомненно, все это были для Кастильоне не просто слова. Вторая – сильное чувство дворянского долга, подкрепляемое доброй родовой славой. Третья – громадное уважение к творчеству; Кастильоне верил, что сокровища творчества, знания и мысли не погибают вполне, даже если гибнет их материальная оболочка. И наконец, четвертая – вера в возвышенную любовь.