Приеду к обеду. Мои истории с моей географией

Ну а после трапезы и подробного рассказа провели нас по пещерным храмам, игуменья попросила все показать. Храмы выбиты в меловых горах, небольшие, уютные, внутри так холодно, что пар изо рта валит. В одном из них ласточки поселились, и когда монахини поют высокими ангельскими голосами откуда-то сверху, словно и нет никого телесного, один прекрасный божественный звук и только ласточки кругами летают под куполом, – удивительное ощущение, до мурашек. И усилило это ощущение благодати еще и то, что мы в Троицу были – траву с пола, дерева с листочками пока что не убрали, входишь в церковку, как в студеную рощицу, запах сена и трав, лампадки горят, сердце замирает! Место намоленное, душу тревожащее и переворачивающее. Да и дух там правильный, это сразу чувствуется. Случаются вот такие моменты, когда все совпадает – и мысли твои, и место необыкновенное, и время особенное, – именно сейчас и ни минутой позже – и происходит какое-то чудесное очищение. Это не пафос, пафос я не люблю. Это то, о чем и не напишешь, и никак не расскажешь, и не передашь. Вошла – и полились сами собой слезы – вот как это происходит? Почему здесь? Почему сейчас? Почему потом с трудом остановилась? Что это такое было?

А вечером на закате полезла на соседние горы, чтобы порадоваться волшебному виду на монастырь. Покой, солнце на исходе, оранжевое и не такое резкое, шорох травы, крики вечерних птиц, а запах такой, что будит внутри все остатки настоящести, неиспорченности и тихого счастья, о котором хочется кричать… Но не буду.

Тбилиси и Батуми

Прилетела в Тбилиси! В первый раз! Позор, конечно, что до сих пор не была. Из аэропорта нас вез человек-футляр, крупный такой дядя с сильно волосатой шеей и еле помещавшийся в кресле, вполне молчаливый, но активно мрачный. Везет и везет себе, но все время как-то суетится. Креслом поскрипывает, задом шустрит, все время в движении местного значения. Оказалось, что у него все в салоне аккуратно припрятано, педантично рассовано по своим местам, на виду ничего нет. Видимо, не нравится ему беспорядок: очки в бардачке на потолке, и он каждые несколько минут нажимает на кнопочку и достает их, чтобы посмотреть навигатор. А навигатор-то в чехле! Дядя снимает чехол, водружает телефон на держатель, надевает очки, строго глядит на пробку, потом снимает очки, кладет их в нишу над головой, закрывает, потом берет телефон, закрывает чехлом, убирает в бардачок, но в последний момент забывает посмотреть что-то важное и достает его снова, даже не успев закрыть бардачок. И всё по новой – крыша, кнопка, очки, телефон, чехол…

Потом к этому захватывающему ритуалу присоединились еще и ручки с карандашами, которые он доставал из приделанного к приборной доске стаканчика и складывал на сиденье рядом по старшинству. Но их же нельзя было там оставить навсегда! Надо было, видимо, пересчитав, положить обратно! Что он и сделал. А еще всю дорогу он то открывал нам окна, то закрывал, по своему усмотрению…

Интересно с ним было ехать, необычно. Но хоть довез без потерь, и я ему очень благодарна! Так смешно и странно началась Грузия.

А куда обычно в Грузии везут с самолета? Правильно – сразу к столу, а как иначе? Сели, выдохнули, расслабились, выпили по рюмочке и вдруг за соседним столиком началось совсем незапланированное застольное пение, какие-то женщины запели. Кровь моментально всколыхнулась, на месте не усидеть, я и пошла в самую гущу слушать. Петь, думаю, умеют все грузины, это в крови. И поют они, словно говорят, ненатужно, спокойно, и голос идет откуда-то из нутра, из прошлого, хотя поют при тебе – вот они, эти женщины, совсем рядом. И ты стоишь в этом звуке и ощущаешь его, он абсолютно осязаем, и ты понимаешь, что так бывает.

А потом, уже почти ночью, нас повели в театр. Не на спектакль, нет, после того как все закончилось и театр опустел. Я впервые в жизни пришла в театр в это сонное время. А я так люблю все делать впервые. И это был один из тех удивительных разов. Театр имени Шота Руставели в Тбилиси.

Закулисье как зазеркалье, вступаешь в темноту – и уже в другом мире. Сначала запах. Необъяснимый, могучий, объемный, пыльный, какой-то знакомый, но подсознательно, не явно. Потом кто-то включил свет, не весь, а робкий и намекающий, не высвечивающий все углы и закоулки, а осторожно обозначающий путь. И вдруг видишь старое зеркало с поплывшей амальгамой, размазывающее силуэты и отдаленно отображающее реальность. И конь, вернее, его остов, из какого-то древнего, уже давно окончившегося и забытого спектакля, все равно стоит и гордо ждет у выхода на сцену, а вдруг понадобится именно сейчас?

И сама сцена, на которую я ступила, – как отдельное государство, в котором проживается столько придуманных и настоящих жизней, где бушуют самые мощные страсти, где столько раз умирают, чтобы потом встать и поклониться, где столько раз любят, чтобы потом взять и возненавидеть.