Приемные дети войны

Васька понял: сейчас его отлучат от Клавы. Он выступил вперед и брякнул первое, что пришло в голову:

— У меня тоже ангина!

— Неужели? — засомневался доктор Трейзе. — Такой эпидемии у нас еще не наблюдалось.

Ауфзеерка Бинц согласно кивнула.

— Мальчик — хороший диагностик.

— Да-да, — поддержал ее доктор Трейзе. — Давайте определим, насколько верно он поставил себе диагноз. Открой рот!

Вася беспрекословно выполнил требование, предполагая, что незамедлительно будет наказан за обман. Но, к его недоумению, эсэсовец в белом халате не разразился бранью, а довольно заметил:

— О, гланды! Воспалительный процесс в самом разгаре, требуется оперативное вмешательство. Скальпель!

С подноса, поданного старушкой медсестрой, доктор Трейзе взял какую-то блестящую штуку, похожую на нож, и… Дальше Вася уже ничего не видел. А последнее, что он услышал, это крики Клавы:

— Не надо, дяденька! Не надо! Он хороший!

5

Штаб артдивизиона разместился в местной школе, одноэтажном, крытым черепицей здании с пристройкой, в которой жил бобылем Яков Сергеевич Расколов — учитель словесности, бойкий старичок со сморщенным, будто печеная картошка лицом.

Сидя за накрытым столом с выставленным в центре пузатым самоваром, напротив капитана Вербовского, он охотно повествовал о пережитом — в кои-то веки нашел благодатного слушателя.

Володя расположился на кровати хозяина дома и неторопливо чистил "вальтер", полученный некогда от Кольки в обмен на мамин наган. Он продраил шомполом ствол, глянул через дульное отверстие на свет: нет ли там порохового нагара. Затем суконкой обтер досуха пистолет и ладони. И к собственному удивлению, поймал себя на том, что машинально следит за ведущимся у стола разговором.

— Стало ясно, что немцы заявятся и к нам, — говорил Яков Сергеевич. — Тогда я обернул все учебные пособия и книги непромокаемой толью и запрятал. Где? На школьном дворе. В специально вырытой яме. Под яблоней. А сегодня, сразу после освобождения, все и откопал. Книги — ничего, сохранились. Да и учебные пособия. Так что учиться начнем. Как говорится: "Дети в школу собирайтесь, петушок пропел давно".

— Петушок? — Капитан Вербовский при упоминании о петушке заразительно рассмеялся. — Э, нет, коллега! Я тоже учитель на гражданке, но в данном случае могу вам заметить: не петушок прокукарекал "дети в школу собирайтесь", а наши пушки.

— Ваши… ваши, — согласился Яков Сергеевич. — Петушков, честно признаться, в селе и не осталось.

— Фрицы поели?

— Кто знал, что они такие охочие до нашей птицы…

— Отохотились.

— На том свете у всех куриная слепота. А вот на этом… На этом надо помнить: ученье — свет. И чтобы не застить глаза слепотой, пора — за учебники.

Капитан Вербовский повернулся к Володе:

— А ты как считаешь?

Володя поднялся с кровати, засунул "вальтер" в кобуру на поясе.

— Учиться никогда не поздно, — сказал, догадываясь, в чей огород сейчас посыплются камушки.

— Лучше — рано, — поправил его Яков Сергеевич.

— Вот отвоюем, а потом и доучимся. Все одно — будет рано. Не до старости же мне воевать.

Дверь в комнату распахнулась. На пороге вырос Миша Сажаров, боец разведвзвода, юношески стройный, в сбитой набекрень пилотке.

— В чем дело? — недовольно спросил капитан Вербовский.

Миша помялся, не зная, как приступить к докладу.

— Дело личного характера. Разрешите обратиться к рядовому Гарновскому?

— Разрешаю.

Сажаров отвел Володю в сторонку. И с таким расчетом, чтобы никто из посторонних не услышал ни слова, прошептал ему на ухо.

— Как быть с твоей порцией водки? Старшина разливает нам наркомовскую норму. А твои сто грамм придержал — до особого распоряжения Володи, говорит. Ну, так распорядись.

— Миша, твоя очередь. Пей за меня, — разрешил Володя.

— Я-то со всей душой — "за". Но старшина Ханы-ков… Согласись, без твоего личного присутствия, не нальет.

— Тогда…

— Пойдем, пойдем. А то все выпьют, и компания распадется.

И Володя пошел "распоряжаться" своими сто граммами, ежедневно по его указке кочующими от одного разведчика к другому.

6

— Рыжик! Как тебе?

— Уже лучше…

Они лежали на поставленных впритык койках, по соседству с умершей ночью женщиной.

Барак, официально называемый палатой, был выдержан в строгом стиле лагерной архитектуры. Здесь почти не прибегали к лекарствам, и потому пациенты более полагались на стойкость своего организма, чем на помощь врачей. Больница, а по лагерному "ревир", понимали они, это не что иное, как пересыльный пункт на тот свет. Очередной обход медперсонала иной раз заканчивался здесь для больного вручением розового билета с витиеватой подписью Трейзе, являющий собой направление в крематорий.

"Эх, Клавка! Клавка! Была бы ты мужиком, а не мокрой от слез тряпкой… Тогда и на волю можно было бы вырваться!" — думал Вася, невольно подразумевая под "волей" освобождение из "ревира", переход в обычный барак.

Но на Клаву положиться было нельзя. Вбила себе в голову, что в больнице должны лечить, и все тут! Жалуется каждый раз при обходе: "Ангина, горло болит! Когда моя мама придет?"