Приезд старшего брата

— Да знаю я. Но уж больно хитрый твой Анатолий.

— Какой он мой! Если б… Ах, любила я его, когда он вернулся с армии! Если б ты знала, как любила. Да и он не чужой был.

— …И сейчас, только войдешь — отзывается в нем что-то.

— Ты правду говоришь?

— Да уж тут не обманешься.

— А все-таки не тот стал. Как перетянута душа у него веревочкой — лишний раз пошире вздохнуть боится. Все время начеку, даже и выпьет когда.

— Это я тоже вижу. Да и Паша говорит: не тот брательник стал. Он-то думает, что тут только Вера его виновата. А я так считаю: сам Толя себя покалечил. Как начнет говорить — хозяйство да хозяйство, и просвета никакого, только кабаны, овцы, гуси… О детях столько не говорит — и не вспомнит, есть они или нет, а о кабанах всегда помнит. Вот постепенно душу-то и покалечил. Усохла она у него. Мертвая стала.

— Ох, Люба, не говори так, больно мне слышать!

Стукнула дверь. Вошел Павел, посмотрел на них, сказал весело:

— Люба, пошли грибы приготовим — полкорзинки набрал! Да картошку поставить надо. Толя собирался бутылку принести: получка у него сегодня.

Когда они вышли, Поля нервно встала, подошла к окну, перегнулась, всматриваясь в берег. Лицо, казавшееся до этого моложавым, сразу покрылось сеточкой морщин. Ей было лет сорок шесть — сорок семь, но в движениях чувствовалась живость, даже, казалось, привычная легкость человека, который не боится сделать лишний шаг; лишнее движение для него не в тягость — вся жизнь проходит в движении. Усталость накапливается незаметно, постепенно, и скажется потом, много позже, если не одолеет какая-нибудь нежданная хворь. Лицо обветренное, загорелое, на голове цветастая летняя косынка. В глазах, неприметных, обыкновенных, видна свойственная женщине ее возраста тревога, они как будто спрашивают у всех, кто рядом: что же дальше-то? Что еще может быть для меня в жизни, или уже не произойдет ничего, и так я постепенно и состарюсь, не заметив этого сама?..

Поля смотрела на берег Волги. Там, над самой водой, она восемнадцатилетней девчонкой увидела молодого военного. Он стоял без фуражки — она лежала рядом на траве — и смотрел в маленький перламутровый бинокль на противоположный берег. Услышав рядом шаги, обернулся.

— Хочешь посмотреть?

Она кивнула. Он подал ей бинокль; приставила к глазам.

— Нет, не так… — его рука, поправляя бинокль, касалась ее плеча, щеки, и так негаданно приятно было это прикосновение, что весь тот день помнился не таким, как прожитые до него. От этого дня осталось что-то мягкое в душе, вольное и сладостное, и весь он виделся отсюда легким, светлым, как воздух над июньской Волгой. Далекое лето — двадцать девять лет назад. И то лето, и следующее они были вместе — до самого отъезда Анатолия с его новой подругой. Женитьба его произошла так быстро, что она и сообразить ничего не успела, как Анатолия уже не было в Оковецке.

Из сеней доносились голоса Паши и Любы. Паша совсем не похож на брата. О завтрашнем дне никогда не думает. Если бы не Люба — всегда голодным сидел. А Люба привязалась к нему, притерпелась, ходит теперь, как к своему. Если Анатолий не врет и с женой у него все хорошо, тогда он из них четверых самый благополучный. У нее, у Поли, муж умер четыре года назад. Паша давно со своей расстался. Люба осталась вдовой в тридцать два года: муж погиб на лесозаготовках. Паша не предлагает ей идти за себя замуж, знает, что горя ей с ним не избежать. А любит, видать, сильно. Прошел слух, что к Любе сватается шофер Дитятин — бегал по всему поселку, искал ее сам не свой. А узнал — вздор один, ни за кого Люба не выходит — так счастливей Паши в Оковецке человека и не было.

Вошли Павел и Люба. Странная пара. Худощавый Павел, да еще прихрамывает, да плечо кособочит, да в глазах растерянность нет-нет мелькнет, словно бы спохватывается он, вспомнив что-то про себя. И Люба с вечно прописанной на лице зовущей улыбкой, в полной ясности и спокойствии, в силе телесной и душевной. Хоть ураган на нее набеги — не покачнется. Ни одного острого уголочка у нее нет. Женская стать округла и плавна, воздух ее ласкова обтекает.

— Ну, Поля, будем ждать или сядем?.. — спросил Павел.

— Я домой побегу, а вы садитесь — чего его ждать, придет, — сказала она, хотя самой очень хотелось остаться. Но и навязываться Анатолию стыдно. Вдруг да подумает — вешается на шею, жену оттирает. Но она тут же усмехнулась своим мыслям: не оторвешь его от кубанского хозяйства. Она что — квартира в двухэтажном доме да дети, пусть взрослые, а с ней пока живут. Нет… У Анатолия и мысли такой не шевельнется.

Люба смотрела на нее внимательно и ласково.

— Иди, Поля, раз так, чего ж держать-то, — голос напевно-сильный, такой же улыбчивый, как лицо.

2

Красивая набережная покрывалась предвечерней черной шалью. Но еще были, видны и дома, и деревья.