Приглашение на казнь (парафраз)

За закрытой дырой остался Цинциннат(-ы), надежда(-ы) и чаяние(-я).

Вот они, пробиваются, манят созданием… из хаоса, из бытия… это же – мой стон, мой хрип, мой шорох, клик, всхлип, протянутые руки, руки заламывающий фавн, горбатый лицемер, корова (символ плодородия и богатства или благосостояния и достатка, как хотите) и спеленатый пеленами смерти до смерти, и тот, что грядёт, и на прилавках бытия – блага бытия. Ах! сколько прелестей смерти жизни или жизни смерти; всё под свистульки, под гармошки, под волынки; пальмы, бризы, ласковый прибой, свободная любовь, любимая свобода …

Нет, Цинциннат, не угнаться тебе, Цинциннат, не угнаться за бегущим, сквАзящем в Агромных, в огромных, фу… mauvais ton! за сквазящем в агромных витринах мира пире бытия.

А потом, вдруг, когда уже задавленный комьями и стонами, ты уже перестанешь быть, вдруг тебя, с перлом (фальшивка, тобой же самим нафантазированная) в руке, снова несёт тебя из тьмы к свету, выше, выше… выше…

Э-эх! падать будет больно, больно и всё, и в глазах ничего, – говорит Родион, – и начинает рассказывать историю про Икара, мол, директор говорили, что нечего, потому что, мол, мягко стелешь, да больно спать, потому, что не в гору живётся, а под гору, потому что, мол, почёсывайся пока жив, а помрёшь так и свербеть не будет…

– Вот-вот! – разгорится философский спор. – А кто сказал «ничего»? Кто-то же только что сказал: «ничего».

– Может он перепутал, приняв черноту за «ничего»?

В то время как «ничего» с чернотой спутать невозможно.

Надо было выходить.

– Вы, извините, выходите? Извините, Вы выходите?

– Я-а-ах! – и, блестя пятками и лытками, прыснули из трамвая школьницы, так любимые моим любимым автором, да и мной, любимым моим автором, – Мы все выс-с-сходим! – и тебя чуть не выплеснуло вместе с ними, но кондуктор закрыл перед носом дверь.

– Ну как же? Я! Я хотел выйти!

– Выйдете на следующей!

Простите, но если выходим, значит входим куда-то. А на следующей – то куда входить, будет другое. И! не всё равно! на какой остановке выходить. Хотелось бы, всё-таки, войти туда, куда стучал.

Трамвай заскрипел, затормозил, сдал назад.

Смешно. Ах да – это был двойник трамвая, тот который… тот, за которого приходится отвечать первому.

Кондуктор открыл дверь и Цинциннат вышел… конечно же, уже не туда.

– Тук-тук!

– Входите!

«Входите, входите! – передразнивая сам себя, раскланиваясь и входя, сказал сам себе Родион, а Цинциннату, который поднял и устремил глаза к окошку, туда, где паук и потолок, и стены, который повернулся лицом, лицом к окошку повернувшись, показывал, что не желает… да, не желает! Цинциннату Родион сказал: – Лучше в шахматы учились бы; теперь уже не скоро, успеете».

Зашёл Родион, с газетой в руке.

В образовавшейся дверной щели остались Родриг Иванович и Роман Виссарионович. В чёрных масочках, будто они не директор и адвокат, не Родриг Иванович и Роман Виссарионович, а Арлекин и ещё один Арлекин какие-нибудь, из какой-то-же-тоже-нибудь французской комедии, в чёрных масочках. Хотят, чтоб не узнали в лицо; шпионят, будто они не директор и адвокат, и не Родриг Иванович и Роман Виссарионович, а будто шпионы какие-то… комедийные шпионы, шпионы, как будто по-шпионски подсматривают, переговариваются растопыренными пальцами, растопыривая пальцы, переговариваются, как немые шпионы, на самом деле ломают комедию.

Родион, отмахиваясь рукой: «…сам, мол, не шилом… знаем… мы ведь, тоже… – оглядываясь на Цинцинната, – в шахматы, я говорю или крестиком вышивать, как я уже говорил, учились бы… теперь уже… – подошёл к столу, развернул газету и накрыл ею жевательный мармелад, кулебяки и пирожное «Бизе» на блюдечке.

– (Цинциннату) Учились бы, как все… Чтоб не обветрились (на кулебяки, жевательный мармелад, пирожное и газету). Просю, – и вышел. Мрик-мрак, скрипнув за собой дверью.

Хочется войти туда, куда стучишь… но чаще приходится туда, где открыто.

Заглянул, зашёл, подошёл, демонстративно не глядя, отвернувшись от Цинцинната, к столу директор. Директор. Родриг Иванович – давно не виделись. Снял газету, осмотрел, особенно пирожное «Бизе», втянул носом воздух, потрогал осторожным, пальцем, не обветрилось ли ещё, примостил ближе к кулебякам, замер на мгновение, соображая; знал, что готовили к завтрашнему отъезду Эммочки – одно принесли сюда, хотели как лучше, но, теперь, можно, наверное, забрать, может обветриться, всё равно не ест, что ещё надо? уж казалось бы… отодвинул «Бизе» на середину (опять же, не на самую середину), остальное накрыл, наконец, перевернув газету передовицей³⁸ вверх. Направился было к Цинциннату, но понимая, что напрасно (было напрасно, Цинциннат оставался спиной и не желал), захватив «Бизе» – мрик-мрак – вышел, скрипнув за собой дверью.

«Директору надо было, чтоб не обветрилось, – подумал совсем невпопад остающийся спиной Цинциннат, – пирожным было всё равно, скорей бы уже, уже скорей – и по домам. Директору – это видно было – было не всё равно».

Хочется войти туда, куда стучишь, но чаще входишь туда, куда пускают.