Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

Когда начинаются эти звонки, я иду на всякие хитрости, чтобы заставить ее что-то сказать. Иногда я говорю: «Алло, это Анна», — чтобы она знала, что попала туда, куца хотела. Еще я говорю: «Алло, это „Баскин-Роббинс“, — чтобы она опешила и от неожиданности что-нибудь спросила, например есть ли сегодня в продаже „Банановый аромат“». Может, так я наконец услышу ее голосок и хоть что-то про нее узнаю, хотя бы какое она любит мороженое. Один раз прикинулась автоответчиком: «Алло, вы набрали номер Анны Паччиано. К сожалению, сейчас я не могу подойти к телефону. Будьте любезны, оставьте ваше сообщение. Спасибо…» Я точно услышала ее тихое ребячье дыхание и про себя взмолилась о том, чтобы услышать голос, но трубку повесили.

Однажды я даже сказала: «Алло, это ты, Кэтлин?» — они говорили, что собираются назвать ее этим именем, и я подумала, что таким образом застану ее врасплох… Но это был муж, он звонил с работы.

— Анна, — сказал он, — может, хватит?

Росс — терпеливый и любящий, но не понимает моей боли. Раньше я, бывало, обрушивала на него все мои «если»: если бы только тогда у меня были деньги или было где жить; если бы только мне сказали, что я больше не смогу родить ребенка; если бы мне хоть разок дали подержать ее… Но мы с Россом исчерпали тему детей много лет назад, когда днями напролет работали друг у друга в саду, копали, консервировали, говорили, занимались на свежем воздухе любовью и ждали часа, когда сумеем жить вместе.

За восемь лет брака мы обзавелись племянниками и племянницами, многочисленными крестниками и бесчисленными соседскими ребятишками. И сейчас я редко говорю про Кэтлин.

Сотрудница социального отдела, оформлявшая удочерение, сказала, что у меня будут другие дети. И я забуду эту боль. Даже еще буду гордиться тем, что подарила дочку бездетной паре. Но меня мало утешают все эти красивые слова. Мне оправдания нет — я отказалась от своего единственного ребенка. Наверно, тосковать о ней я буду всю жизнь.

Я заложила много садов в разных дворах, и каждый раз это трудное дело. Тут ют земля неровная и полна мелкой гальки. С залива тянется сырой соленый туман. Солнце попадает в наш дворик, затертый между высокими викторианскими домами, только утром да ранним вечером. Там, в тени за домом, будет цвести плющ, а на излете лета даст семена базилик. Кругом разрастутся белые лилии, и не будет здесь только дельфиний — огромных цветов моего детства.

Я вспоминаю, как летом помогала матери поливать утром сад. Помню, как ночью, когда я уже лежала в кровати, за окном бушевал лютый монтанский ветер. Помню, как однажды в ноябре проснулась утром и увидела, что морозом в саду побило все дельфинии. Увидев мою зареванную физиономию, мама ласково рассмеялась и объяснила, что мороз с ветром — такая же часть жизни, как солнце и дельфинии, и что всему свое время. Но мамуля, заныла я, это же мы их вырастили. Нет, ответила она, они выросли из семян, мы только создавали им условия. Я уставилась на мать. Мне показалось, что Бог и мама сговорились против дельфиний. Весной они снова появятся, пообещала она и стала растапливать печь, чтобы приготовить завтрак.

Иногда я начинаю думать про Кэтлин, когда читаю в газете: «Трагедия в гараже — юнцы из Нью-Джерси выполняют договор о взаимных самоубийствах», «Мужчина подвозит одиннадцатилетнюю девочку и отрезает ей левую ногу по колено», «Прислуга вырезает всю семью, жива только девочка-приемыш», «Мать убивает дочь-порнозвезду». Я пытаюсь ухватиться за те детали, которые помню, — ирландская фамилия, отец — практикующий окулист в Плезент-Крике. Отбрасываю все, что не может иметь отношения к моей дочке. Так… Азиатские черты лица, день рождения в ноябре, имеется близнец. И все же мелькает мысль, что Кэтлин может оказаться любой из этих жертв, и, страшно сказать, эта мысль даже как-то успокаивает, может, потому, что если все время воображать худшее, то оно не произойдет. А может, потому, что лучше уж фантазии, чем вообще ничего.

В апреле я начну красить подпорки и ящики для цветов, рыхлить землю и сажать семена — мне нравится эта работа. Дважды в день буду поливать посевы, лелеять невидимую мне жизнь. Стану волноваться, что семена окажутся слабыми, почва слишком песчаной, а соседские мальчишки, пока я на работе, примутся играть на нашем дворе в войну. Еще буду волноваться, что парфюмерный магазин выбросит у забора вредные химикаты. Там, где я вижу будущую жизнь и плодородие, остальные видят грязь.

Но этот роман с невидимой жизнью скоро закончится: к марту она обнаружит себя первыми ростками нарциссов, тихо выходящими из-под земли в северо-восточном углу нашего двора. Я стану их поливать, разговаривать с ними, включать для них музыку в патио, и все будут думать, что я не в себе. Крошечным темным листочкам будет трудно в этих суровых условиях, но все-таки они выживут. За ними последуют другие побеги; это будет моей победой.