Пригоршня прозы: Современный американский рассказ

В роддоме мне таки не показали Кэтлин, первый раз я увидела ее в Сан-Франциско, когда ей было лет пять. Я встала у кассы и вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Это была приемная мать моей дочери — я ее сразу узнала, хотя сейчас она выглядела старше и не так шикарно, как тогда, в роддоме. В тот раз это была гордая и красивая тридцативосьмилетняя женщина с ярко накрашенными губами, похожая на кинозвезду. Она села рядом с моей кроватью и стала показывать фотографии маленькой девочки, которую они с мужем удочерили год назад, фотографии игрушек, комнат и дворика за домом, в котором будет жить моя дочь. Ее муж нервно прохаживался по палате, а она держала мою бледную руку, массируя опухшие суставы.

Но сейчас, в кафе, эта женщина была совсем иной, она одна узнала меня и страшно перепугалась. Она смотрела на меня, приоткрыв рот, на побелевшем лице выступила испарина. Наши глаза встретились, она быстро повернулась к старшей дочери и стала помогать ей в сложном деле — донести ревень из тарелки до губ. Она, видно, надеялась, что я — плод ее воображения и что в следующий раз, когда она поднимет глаза, меня уже не будет, я исчезну навсегда, как и планировалось с самого начала. Моя дочь сидела рядом с ней, с шумом всасывая суп из большой ложки, у нее были такие же темные и непослушные волосы, как у меня, а кожа по-ирландски светлая, как у отца. Она напоминала меня в пять лет, на ней была широкая мешковатая одежда, выбранная ее матерью, которая старше меня на двадцать лет, — ей столько же, сколько моей маме.

Отец Кэтлин нежно коснулся пухленькой ручки моей дочери и посмотрел на нее — мол, чмокай потише. Оставив свой сандвич на прилавке, я бросилась наружу, на стоянку, врубила мотор и помчалась через задний проезд на улицу. Остановилась, только когда приехала домой; дворники всю дорогу — шесть миль — исправно терли сухое стекло. Я думала только о том, что никогда бы так ее не одела.

Иногда я представляю себе всякие ужасы, которые Кэтлин может вообразить про меня: что я умерла родами, что не хотела ее или не пыталась оставить у себя. Или что решила избавиться от нее, потому что она была мне неприятна еще внутри моего тела, или что я глупая, беззаботная или ветреная, и эти качества передадутся ей с генами. Или я о ней вообще не думаю. Ее родители собирались с самого начала сообщить Кэтлин, что она — им не родня, и не уклонятся от ее расспросов, но постараться, чтобы она в эту тему не углублялась. А что, если она побоится спрашивать? Сказали ли они ей правду или я, по их словам, погибла вместе с ее отцом в автокатастрофе?

Служащая из социального отдела округа сказала, что, когда Кэтлин исполнится восемнадцать, она сможет запросить мои биографические данные, которые я им сообщила во время беременности. Они скажут ей, что это бескорыстное решение было принято в ее же интересах, и что приемные родители мечтали о ней больше всего на свете, и их дом для нее лучше, чем мой. Может, они расскажут ей, что в нашей семье по наследству передается музыкальный талант и сенная лихорадка, что я итальянского происхождения, занимаюсь садоводством и пою в хоре. Ей скажут, что сейчас у меня, вероятно, есть собственные дети, и общение со мной может разрушить мою семью; что воспоминания, возможно, причиняют мне боль, и вообще у них нет моего теперешнего адреса. Но они вряд ли предупредят, что от тетрациклина у нее может появиться сыпь в горле. И о том, что в семье Паччиано все рождаются с длинным копчиком, и, хотя можно сделать операцию, он все равно через несколько лет отрастет. И наверно, не сообщат, что ее мать и одна из ее теток больны эндометритом и для них потеря ребенка — не та боль, которую можно забыть.

Мне будет несложно отыскать дочь, и я, видимо, займусь этим, когда она станет постарше, хоть и дала обещание — и письменное, и в душе — навсегда исчезнуть из ее жизни. Но мне необходимо знать, что ей хорошо; и мне хочется, чтобы и она знала, что я ее люблю. Я хочу, чтобы мы обе обрели душевный мир, который может прийти, только когда мы заглянем друг другу в глаза.

Но пока я только воображаю, как она сидит в комнате сестры, рядом с бежевым телефоном, неуклюже поджав длинные ноги, и доедает шоколадку. Мне представляется, что их большой дом стоит в предместье, в самом конце дороги, ведущей в горы. У нее есть стоя комната и много славных вещей: книжек, одежды; может быть, даже есть флейта.

Под ее окном растет персиковое дерево. Она потрясающе хороша со своими густыми итальянскими кудряшками и темными, прозрачными, как у меня, глазами; у нее узкая, как у всех нас, ступня и длинный копчик; в школе из-за него нельзя просидеть на деревянном стуле и часа. У нее отцовская молочного цвета кожа, тонкая шея и острый подбородок. Нашего паччиановского двойного подбородка у нее уж точно не будет.