Приготовительная школа эстетики

Перевод с параллельным оригинальным текстом был бы для исследователя французского языка подлинным сокровищем (для широкой публики — ровно ничем). Малопонятные намеки переводчику не пришлось бы пояснять, а осталось бы взять объяснения превосходного издания: Oeuvie de Maitre Francois Rabelais avec des remarques historiques et critiques de Mr. Ie Ducbat. A Amilcrdam..., 1741.

165

Я имею в виду тот серьезный оборот речи, когда говорят о глупом человеке: у него не блестящие способности.

166

Ирония должна постоянно заменять одно другим: доказательство бытия и доказательство ценности (как серьезность), ей следовало бы (как здесь) доказывать ценность, но она должна доказывать бытие, и наоборот.

167

«Нельзя отрицать» вместо «нужно приписать» и т. д.

168

«Ни в малейшей». Превосходная степень умножает серьезность, а потому вправе умножать и видимость.

169

Мастер постепенного, спокойного, почтительного перехода к низким сравнениям — Свифт.

170

«Не слишком отличаются». Обратить внимание на отрицание отрицания.

171

«Вонь». Если серьезность выносит низкое или чувственно-красочное слово (как ниже — «притуплять» или «подкупать»), тем более это по-свифтовски и лучше.

172

Единственные иронические начальные формулы — всего две, — которые я нахожу во французской иронической литературе и у немецких попугаев. «Il faut avouer» уже так часто было употреблено в ироническом смысле, что едва ли его можно применить вполне серьезно.

173

Их совместные работы известны^{2}. Замечу здесь из истории литературы, что сатира Лихтенберга против шарлатана Филадельфии взята в ее главных и многих побочных мотивах из сатиры Арбетнота, направленной против другого шарлатана, — «The Wonders of All Wonders that ever the World Wondered At».

174

Все свои сатиры Лисков^{3} написал между 1732 и 1736 годами: сколь непостижимо, с одной стороны, огромное различие между его первой и последней сатирой в эти всего лишь четыре сатирические времени года, столь непонятно, с другой, его молчание впоследствии — замкнутость такого богатого духа; литературная редкость, единственная в своем роде. И однако ближе к нашим дням судьба даровала нам еще одну редкость, за что приносим ей нашу благодарность и нашу жалобу, юноша написавший «Прививание любви»^{4} и этой поэмой догнавший лучших комических поэтов нашей страны, провел в молчаливых субботах и в празднествах урожая все свои цветущие годы, чтобы в старости превзойти своими «Путешествиями» всех прозаиков комического жанра.

175

Поэтому я предпочитаю хромой перевод Свифта сделанный Вазером, новому гибкому.

176

Ибо трагическая страсть не противоречит, как задаток, и самой благородной натуре. Аморальное следствие, выводимое отсюда, как принцип, отделяет специфически эпическим образом актера от человека и служит более совершенной маской индивидуальности, чем античная реальная маска; актер — актер гениальный и нравственный, и даже безнравственный, — просто превращается в присущую искусству природу, в лучшем случае он приблизится к Ювеналовой сатире. Напротив, комический актер должен всякий миг обновлять и фиксировать контраст между своим сознанием и игрой (если даже в глазах, зрителя то и другое совпадает). Бездарную трагедию не спасет и Флек, но Иффланд может спасти негодную комедию. Различие между зрителем и читателем драматического произведения предписывает обоим им определенные правила или хотя бы делает им известные намеки: читателю комедии остроумие, а тем более юмор возместят многое из реального действия: зрителя же даже самый блестящий юмор, будь то даже юмор Фальстафа, нередко расхолаживает длиннотами, тогда как его развлекают новизной реального воплощения, а при повторении эффектом новой ситуации и неповторимостью игры всякого рода телесные изъяны, заикание, недослышание, излюбленные словечки, которые быстро утрачивают всякий смысл для читателя, тем более что выдумывать все такое совсем не трудно. В «Проделках пажей» Коцебу всегда комически звучит фраза: «Когда я ехал из Штольпе в Данциг...», — тогда как если при чтении и ждешь и жаждешь повторения прежней шутки, но уже на большей дистанции. Напротив, трагедия тоже вправе раскладывать на отдельные вздохи скрытые страдания сердца, но, насколько возможно, должна скрывать грубые ножевые раны внешнего действия; нам хочется представить, но не видеть боль, и нам легче создать иллюзию в душе, а не наружно.

177

Вот отчего в самой действительности, где субъективный контраст — вне объекта, ни один дурак не бывает так глуп, как в комедии.

178

Жаль, что Конебу чрезмерно остроумен и слишком занят непоэтическими направлениями деятельности, — иначе он создал бы комедии еще многим лучше, чем многие лучшие из его комедий. В «Драматическом альманахе»^{1} сама краткость пути порой не позволяет ему сбиться с пути.

179

В комедиях Шекспира дуракам и грубиянам присуще остроумие, а не каприз, но в серьезных его пьесах прихотливость комических персонажей доходит до юмора.

180

Как предполагал Лессинг, паразит древней комедии — это Арлекин^{1}.

181