Пригов и концептуализм

Как ни странно, найти подобный аналог относительно легче, если речь идет о Рубинштейне. У поэта Ламберто Пиньотти (1926), например, есть «стихи», которые состоят из перечня предложений, взятых из повседневного языка и восходящих к более или менее узнаваемым жизненным контекстам (ситуациям)[606]. Правда, нет специфики Рубинштейна, т. е. карточек и картотек, но все равно нечто общее между этими двумя авторами найти можно.

С Приговым дело обстоит по-другому. Прямой аналог Пригову в Италии найти гораздо труднее, но если бы он жил в Италии и писал по-итальянски, он вписался бы — хотя с большими оговорками, о которых ниже, — в рамки так называемого «неоавангарда» 60-х гг. и «Группы 63», вокруг которой собирались главные представители этого литературного направления: Элио Пальярани, Альфредо Джулиани, Эдоардо Сангвинети, Антонио Порта, Нанни Балестрини.

Я здесь хочу только намекнуть на возможность провести параллель между целью, к которой стремился итальянский неоавангард, и целью, к которой стремился концептуализм (даже при всех разительных различиях между итальянским и советским контекстами). С одной стороны, это очень интересная тема, с другой стороны, она требует дальнейшего изучения, поэтому я тут ограничусь одной цитатой, в которой, в общих чертах, излагается суть отношения неоавангардистов к литературному миру:

«Им было важно покончить с социальной ангажированностью в текстах и с неореализмом <…>, они хотели экспериментировать с языком, смести традиционные преграды, естественные условности общения, уйти от надоевшего литературного языка и заезженной бытовой речи, от реализма и герметизма. Они искали новые подходы к смыслу и к формам отношения литературы с читателем, вне системы потребления в культуре. Ради этого они стремились усложнить язык, разложить на составные части повествование, затемнить и зашифровать содержание <…>, они отказались от „высоких форм“, от сентиментальности и пафоса в пользу сниженности, деформации, пародии, они доходили до отрицания литературы как ценности и как реального опыта»[607].

К этому добавлю небезынтересную, может быть, информацию о том, каково было отношение советского литературного истеблишмента к подобным экспериментам в Италии, хотя легко догадаться, что оно было весьма отрицательным. Тексты «неоавангардистов», например, приведены в разгромных статьях Г. С. Брейтбурда, известного советского итальяниста. По мнению Брейтбурда, «художественная продукция [авангарда] далеко не всегда рассчитана на восприятие ее читающим человеком»[608]. Его особенно раздражает то, что неоавангардисты «отрицают роль литературы как формы человеческого общения»[609] и утверждают, что «поэзия должна отдаться языку обнаженной, без идеологических одежд»[610]. Приведу еще слова Брейтбурда:

«Литература, замкнутая в пределах лингвистического эксперимента, в пределах опытов над языком, литература, лежащая вне мировоззрения, „антиидеологическая“ по своей сущности, естественно, думает о читателе в самую последнюю очередь»[611].

Тон ясен. Продолжать, думаю, излишне[612].

5

Перевод Пригова заставил меня задуматься над тремя дополнительными моментами. Во-первых, над трудностями, связанными с переводом; во-вторых, над тем, что понятие перевода иногда расширяется почти до невозможности; в-третьих, над тем, что есть риск выйти за пределы перевода.

1. Может быть, самое непреодолимое препятствие, с которым я столкнулся, переводя Пригова, касается другой стороны медали его (псевдо)доступности, а именно его «(псевдо)народности». Как-никак за спиной у Пригова — целая традиция народной поэзии, уже вошедшая в сокровищницу русской литературы с большой буквы. Эта традиция создает некий фон, который можно пародировать, на который можно намекать и опираться.