Приговор

— Не знаю, известна ли вам, Алексей Макарович, такая притча или, скорее, анекдотец... Ступил Иисус Христос с берега в море, за ним — апостолы, идут гуськом по воде, как посуху, и ног не мочут. А Фома Неверный в сторонку отошел и тоже — в море. Шаг шагнул — вода по щиколотку, еще шагнул — вода по колено. А те идут себе дальше и дальше. «Иисус!— кричит Фома.— Что делать?.. Вода мне по шею!..» А Христос и апостолы знай себе идут и не оглядываются. «Иисус!..— вопит Фома.— Спаси!.. Тону-у!..» И уже пузыри пускает. Тогда Христос оборачивается и говорит:— «А ты как всё — по камушкам, по камушкам!.. Иди и не выпендривайся!..» — Николаев усмехнулся одними губами,— Так вот, Алексей Макарович,— но камушкам, но камушкам!.. А надумаете разговор продолжить, дайте знать. Только как бы поздно не было...

Николаев поднялся. За ним поднялась Харитонова. Она, видимо, кое-что сообразила и чувствовала себя теперь сразу и оскорбленной смехом Федорова, и отомщенной «анекдотцем» Николаева.

— И откуда он такой вылупился!..— презрительно фыркнула она, глядя на Татьяну и у нее ища поддержки.— Это надо же?..

И тут Федоров — о, мужичья, мужичья кровь, куда от нее деваться!— неожиданно для себя самого хватил по столешнице кулаком, только чашки с блюдцами отчаянно зазвякали, запрыгали на столе,

— Да вы что, в самом деле?— зарычал он.— Вы куда пришли?.. Вы что мне предлагаете?..

Лицо его было белей скатерти. Губы дрожали. Он стоял, покачиваясь — вперед-назад, вперед-назад, как со связанными ногами. Еще секунда, казалось, и он рухнет... По крайней мере, у Татьяны, когда она кинулась к нему, это читалось на лице.

Она схватила его за руки, стиснула их, поднесла к груди, прижала к подбородку,

— Алеша, Алеша...— твердила она.— Успокойся... Ведь у всех дети... У нас, у них... Ведь не за себя, за детей... А вы!..— Глаза ее затравленно метались между Николаевым и Харитоновой.— Как вы можете!.. Алексей Макарович за всю жизнь... Чужой копейки... Да об этом смешно, глупо даже говорить, это все знают!.. Чтобы он против совести своей, понимаете?.. Против совести что-то сделал?.. У него сердце... Алеша, плохо тебе?.. Воды?..— Она то тянулась к чайнику с остывшим чаем, то, словно боясь хоть на минуту выпустить его руки из своих, снова хватала их, прижимала к груди, подбородку.

— Да господи, господи,— бормотала Харитонова,— да разве я со зла... Разве ж я обидеть хотела... Да я... Хотите — я на коленки стану? В ножки поклонюсь за Валерку моего?..— И она в самом деле бухнулась перед Федоровым на колени.

Все бросились ее поднимать, Федоров первый. Несколько минут ушло, чтобы ее успокоить, Татьяна принесла было пузырек с валерьянкой, но Харитонова от валерьянки наотрез отказалась.

— У меня с нее голова болит,— сказала она,— Вот коньячку бы, пол-рюмочки... С него все внутри в норму приходит.

Все рассмеялись. Отыскалась бутылка с недопитым коньяком. Федоров наполнил стопки.

— А вы мне что-то не нравитесь,— сказал Николаев.— Эта ваша бледность... Дайте-ка пульс.— Он потянулся к Федорову.

— Пустяки,— отмахнулся Федоров и руки не дал.— Так за что же?..

— Само собой,— проговорил. Николаев, когда столки сошлись над столом,— за наших детей.

— Чтобы они скорее были дома,— сказала Татьяна, не спуская внимательных глаз с Федорова.

— Дай-то господи...— Харитонова снова не удержалась, всхлипнула.— Ой, не могу...

Федорову же в этот момент вспомнился траурный холм из венков, перевитая черными лентами проволока, женщина в темном ситцевом платье, рыхлящая землю кухонным ножом... Как странно, что никто из них за вечер не подумал, ни слова не сказал — о том, убитом. О летчике Стрепетове. О его жене, детях,— у него ведь тоже были дети, то есть это о нем можно сказать — был, они-то есть. Кажется, двое... Но мы думаем только о своих.

— За то, чтобы нашли наконец настоящих преступников,— сказал он, поднимая свою стопку.— Я был сегодня на кладбище и все видел...

21

В начале двенадцатого Федоровы остались одни. Проводив гостей, Федоров вернулся в кабинет и с ходу не опустился, а прямо-таки упал в кресло и вытянул ноги.