Приговор

— Слушайте, Галя,— вяло улыбаясь, проговорил, Федоров и, подойдя к столу, слил к себе в стопку застрявшие в бутылке редкие капли.— Это уже... Трудно и слово-то подобрать... Психоз какой-то, что ли. Тут до вас, до вашего прихода разговор был. Теперь вы. Может, перестанем паниковать? И будем считаться только с фактами?.. Идет следствие, это факт. Но мало ли кого и в чем можно заподозрить...

— Он мне сам об этом сказал.

— Кто сказал?

— Он, Виктор.

— И о чем... О чем же он вам сказал?— Федоров чувствовал, что теперь и в его голосе — нарочито холодном, бесстрастном — трепещет злость. Ему хотелось схватить эту девушку в охапку, вышвырнуть па площадку и захлопнуть дверь.

— Он сказал, что они... Они...

Она не могла выжать, выдавить из себя следующее слово.

Федоровы переглянулись. И снова — как утром, в аэропорту — ему показалось, что у Татьяны вместо лица — гипсовая маска. Он подошел к окну, распахнул створку. Но не ощутил — ни облегчения, ни даже прохлады. Тело его, казалось, наполнено горячим туманом, вот-вот оно отделится от пола, поднимется в воздух, выплывет из комнаты, как легкий сигаретный дымок...

— Расскажите все, что вы знаете... Что вам он сказал? И когда это было?..

— В тот же день, когда все и случилось. Третьего марта. Пришел, вызвал во двор... и все рассказал.

— Третьего марта?..— Федоров пожал плечами, недоверчиво усмехнулся.— Но третьего марта, вечером, он был дома?..— Он посмотрел на жену, потом перевел глаза на Галину.— Я работал вот здесь, а они все трое, Виктор, Ленка и Татьяна Андреевна, смотрели телевизор. Правильно я говорю?— Федоров снова повернулся к жене.

— Правильно.— Татьяна продолжила не сразу, и ее заминка царапнула Федорова.— Только это было после того, как он вернулся.

— То есть когда же?

— В десять, в начале,одиннадцатого... Точно не помню.

Она это очень просто сказала. Сказала — как отмахнулась.

— А до этого? Ты знала, где он был до этого?..

— Да, он был у Гали.

— Но мне ты об этом не...

— Разве ты спрашивал?..

Пожалуй, так. Не спрашивал. Но тогда откуда он взял, что Виктор весь вечер...

Тяжело ступая, он подошел к столу, натолкнулся взглядом на стопку, в которую сливал остатки. Причмокнул, как дегустатор, пробуя на вкус. Зажевал ломтиком лимона.

— И что же? — Он сел, вытянул пачку сигарет из кармана, достал одну. Татьяна было рванулась к нему, но поняла — сейчас ее вмешательство бесполезно.— Что он сказал вам, когда пришел? Что вам известно? Как видите, Галя, вам вообще известно о нашем сыне гораздо больше, чем нам...

Она все время сидела на стуле — съежившимся, иззябшим зверьком, и тут вдруг откинулась на спинку. Глаза ее были закрыты, длинные черные ресницы сомкнуты, в подглазьях лежала густая тень. Теперь, только Федорову бросилось, какое замученное, опавшее у нее лицо. Между разжатыми губами блестела нитка белых зубов. Казалось, она не дышит.

Ему стало гадко за свой тон — кто он, следователь?.. Ведь она, эта девчонка, пришла сама, мыкалась целый вечер на улице, в подъезде, дожидалась... И сейчас была последним, звенышком в цепочке между ними и их сыном.

Татьяна, была уже около нее, склонилась, гладила по узенькому, совершенно еще детскому плечу, пыталась оттянуть пальцем, ослабить на горле ворот свитера... Минуту спустя Галина пришла в себя. Она поморщилась в досаде на свою слабость, отодвинула руку Татьяны. В померкших было глазах замерцали, вспыхнули искры.

— Со мной все в норме,— сказала она.— Витьку... Витьку надо спасать!

И почти ярость, почти ненависть проступила в том, как она это сказала. Она их ненавидела, презирала в этот момент — за то, что они, взрослые люди, ничего не в состоянии понять, уразуметь. Но потом ее презрение сменилось чем-то вроде снисходительной жалости.

— Это очкарик, подлюка, их заложил, больше некому. Он все видел. Там, в сквере, против филармонии. На Броде, так это место у нас называется.

— Что же он видел?

— Что видел?.. Да с него, гнилой душонки, все и началось. Ребята сидели, балдели на скамеечке, никого не трогали, а тут он идет. Валерка к нему — нельзя ли прикурить. А этому чмырю что-то почудилось. То ли сослепу, то ли с перепою, не иначе — поддатый был. Он и давай на помощь звать. А по аллейке напротив летчик этот проходил, услыхал — и к ним. Да не разобравшись, что к чему, стал ребят в милицию тянуть. Тоже, видать, бухой был.

— Летчик-то?— переспросил Федоров.

— А что?.. Он же не в воздухе — на земле. А на земле они еще как, бывает, надираются.

— Что же потом?

— «Что потом, что потом»... Вы у меня так, Алексея Макарович, спрашиваете, будто я там сама была или кино смотрела... Разве не знаете, как получается в таких делах? Слово за слово, этих двое, мужики здоровые, и менты того гляди прибегут, а тех хоть и трое, да что они против этих?.. Мальчишки, шнурки. Ну, ясно же, им уступать не хотелось. Да и с какой радости, если на тебя с кулаками лезут, за шкирку хватают?