Приговор

Заложив руки за спину, Федоров ходил по комнате, пытаясь представить то, о чем рассказывала Галина. Представить он мог без труда — драку, свалку... Но без сына. Едва он пытался вписать в клубок судорожно сплетенных тел Виктора, все рассыпалось.

— А нож?— вспомнил он.

— Нож?.. Да какой нож, Алексеи Макарович,— смех один! Расческа была, простая расческа! Если бы нож...

— Да ведь именно этой расческой... Так выходит... Человека убили...

— Так ведь нечаянно! Кто его хотел убивать? Кому он был нужен?

Она снова смотрела на Федорова с таким презрением, что он не выдержал, отвел глаза.

Получалось, что от него, отца, она защищает его же сына.

— Поймите, Галя, это не праздный разговор, не праздный интерес... Кто, что и как... Теперь, когда ничего нельзя уже изменить, это все равно важно... Это очень и очень важно...

Он ходил по комнате, пытался сосредоточиться, думал вслух.

— Важно?.. Ах, Алексей Макарович, да это все как раз и не важно! Ни капельки не важно! Важно, как ребят спасти, в первую голову — Витьку, Виктора вашего!..

Виктора... В первую голову — Виктора... Значит, он... Она расставила все точки над «и».

— По-моему, Галя совершенно права,— сказала Татьяна.— Если, понятно, все, что она рассказала, правда... И она ничего не выдумывает...

Все время, пока Галина рассказывала, она молчала. Это была ее первые слова. Произнося их, она была на редкость спокойна...

НОЧЬ ПЕРВАЯ

1

Федоров боялся встать, боялся пошевелиться, чтобы по разбудить жену, и лежал неподвижно, прислушиваясь к безмолвию с нальни, слишком полному, чтобы в него поверить. Хотя перед тем, как погасить свет, он сам протянул Татьяне таблетку седуксена к чашку с водой. Он было выколупнул из гнездышка в упаковочной фольге таблетку и для себя, но вспомнил про коллективные самоубийства в Америке, о которых читал недавно... При всей иллюзорности сходства ему почудилось что-то унизительное даже в этом коротком, на несколько часов, бегстве от самого себя.

Теперь он лежал, глядя в прозрачную, похожую на редкую кисею ночную темноту. Однако это была не та бессонница, которая не отпускала его после болезни — тяжелая, тупая, со счетом до тысячи, со стадами белых слонов, бредущими по бесконечной дороге, И не та, которая приходила после работы, когда перед ним продолжали мелькать люди, картины, еще не преображенные в слова, и в голове молниеобразно вспыхивали сами эти слова, соединялись в цепочки, фразы, и пальцы, еще гудящие от дневного напряжения, снова жаждали клавиш машинки, лишь бы их, эти слова, удержать, не упустить... Сейчас он просто не спал, не старался заснуть. И справа, оттуда, где лежала Татьяна, не доносилось ни дыхания, ни шороха, ни сонного посапывания — ничего. Ему хотелось потянуться, потрогать — здесь ли она? Но что-то мешало это сделать. Мешало удостовериться, спит она или, подобно ему, лежит с раскрытыми, упершимися в темноту глазами?

Она лишь вначале кажется сплошной, эта темнота... В нем множество оттенков, если вглядеться. Оттенков, тонов — черного, серого. От светло-серого, как спинка у мыши, окна до комьев сажи, наваленных по углам комнаты.

И Федоров лежит, смотрит перед собой, в заполняющий спальню зыбкий, клубящийся сумрак и думает: убил ли его сын?.. Убил ли?.. Нет, он этого не знает и не может знать. Он думает: мог ли его сын убить?.. 

2

— Скверная девчонка!— сказала Татьяна, когда он проводил Галину Рыбальченко домой и вернулся.— Паршивка! Попросту — дрянь!..— Федоров не помнил, чтобы она отзывалась о ком-нибудь в таком тоне. Все в ней кипело, она не могла себя сдержать. А может — и не хотела.— Дрянь и врунья!.. Однажды прихожу, а в ванной — шампунь пролит, кремы переставлены, от лосьона крышка на полу валяется, губка мокрая. Спрашиваю Виктора: опять у нас Галя мылась?— А что, нельзя?..— Надеюсь, тебе ясно, что все это значит?

— Ты мне ничего не рассказывала...

— Не хотела расстраивать!

— Но теперь-то... Теперь какое все это имеет значение?

— Она дрянь! Она нечестный человек! Она могла все наврать — про тот вечер, третьего марта!

Он достал из кармана сигарету, закурил. Она не заметила. Или сделала вид, что не замечает.

— Скажи, а ты сама в тот вечер что-то подозревала? Когда Виктор вернулся?..

Вместо ответа она разрыдалась. Он гладил ее по содрогающейся спине, плечам, отпаивал валокордином. Потом чуть не насильно отвел в спальню и уложил, дал снотворного. Для него это была первая ночь, для нее — третья...