Приговор

– Значит, ее сеньор – граф Рануар…

– Вряд ли она обращалась к нему за помощью, – возразил я, поняв, о чем думает баронесса.

– Но ведь она не сразу дошла до такого состояния!

– Многие люди предпочтут скорее сгнить заживо, нежели предпринять какие-то решительные меры. Даже не героические, просто решительные. Попытаться отстоять свои законные права, например. При этом они вовсе не отказываются от борьбы за жизнь. Просто вместо того, чтобы стараться что-то изменить, они стараются приспособиться. Жить в дерьме и питаться крысами и червяками… Причем они даже видят в этом особую добродетель. "Господь терпел и нам велел."

– Мерзость какая. Никогда не понимала таких.

– Впрочем, – добавил я, – справедливости ради надо заметить, что решительные меры далеко не всегда приносят положительный результат. В конце концов, все войны развязываются именно сторонниками решительных мер… Но такие люди могут потерпеть крах – а могут и победить. Приспособленцы же всегда будут ползать среди дерьма и жрать объедки.

– Скажи честно, Дольф, – требовательно произнесла Эвьет, – я ведь не была на нее похожа, когда мы встретились?

– В смысле ума и воли – конечно же нет. Но по части одежды и прически, по правде говоря, некоторое сходство наблюдалось.

– Извини, – смутилась девочка, отводя взгляд.

– За что?

– За то, что тебе пришлось смотреть на меня в таком виде. Понимаешь, когда не видишь себя со стороны, как-то не задумываешься…

– Ничего страшного. Не забывай, я сам рос в трущобах, так что не отличаюсь строгостью в вопросах этикета. Хотя, конечно, опрятность – штука нужная.

– Все равно, ни за что и никогда я бы не стала такой, как она, – твердо заявила Эвелина. – Я думала, что не встречу никого презреннее, чем та старуха в деревне с собаками. Но та, по крайней мере, была простой крестьянкой. А эта – аристократка…

– Боюсь, что предел человеческого падения не зависит от сословия, – возразил я. – И сомневаюсь, что он вообще есть, этот предел.

Бывшая хозяйка дома меж тем уже доела крысу целиком, с головой и лапками. Изо рта у старухи теперь торчал лишь длинный голый хвост, подрагивавший в такт движению ее челюстей. Эвелина сглотнула, борясь с тошнотой, и решительно вновь подняла арбалет. Старуха не выразила ни испуга, ни протеста, явно не понимая, что происходит.

– Не надо, – покачал головой я. – Она безвредна.

– Человек не должен жить в таком состоянии!

– Не должен, – согласился я, – но что ты будешь делать с трупом? Оставишь гнить прямо тут, или, может, тебе охота тратить время и силы на похороны?

– Если и тут, что страшного, – пробурчала Эвелина, еще недавно бывшая сторонницей соблюдения похоронных формальностей. – До утра провонять не успеет, а утром мы уйдем.

– Она воняет уже сейчас, – усмехнулся я. – Но мы-то уйдем, а дом станет непригоден на долгое время для тех, кто придет следом.

– Для бродяг и мародеров?

– Может быть. А может, для таких путников, как мы. Кто ведает? Знаешь, я называю это "принципом неумножения грязи". Ты не обязан убирать грязь за другими. И ты не сможешь убрать ее всю, даже если очень захочешь. Но если ты можешь сам не увеличивать количество грязи – не увеличивай его. Как в буквальном, так и в переносном смысле. Даже если все вокруг поступают иначе.

– Ну, пожалуй, – без энтузиазма согласилась Эвьет. – А она не заявится к нам, пока мы спим?

– Не заявится. Я загоню ее обратно на второй этаж, – я снова шагнул вперед, приближая импровизированный факел (уже, впрочем, догоравший) к лицу полоумной. – Ну, пошла! Пошла! Наверх!

Старуха стала отползать, демонстрируя вполне животный страх перед открытым пламенем, а затем, видя, что я не отстаю, поднялась на ноги и, понукаемая взмахами пылающего меча, словно изгоняемая из рая Ева, заковыляла к лестнице. Странно, что она вообще отважилась спуститься, пока посторонние оставались в доме – но, как видно, голод оказался сильнее жалких остатков благоразумия, еще сохранявшихся в ее мозгу. Теперь, однако, она утолила аппетит и готова была удалиться. Уже без дополнительных понуждений с моей стороны она полезла на четвереньках вверх по ветхой лестнице, привычно перебравшись через сломанные ступени; прочие, хотя и скрипели, выдерживали вес ее исхудавшего почти до скелета тела.

– Ну ладно, – сказал я Эвелине, когда старуха скрылась из виду, – покарауль тут еще немного, чтоб она не вернулась, а мне надо сходить на двор, – и почти вприпрыжку устремился к дверям.

Мой расчет оказался верным – старуха больше не спустилась, но знать, что она где-то рядом, было неприятно; из-за этого и я, и, кажется, Эвелина просыпались еще несколько раз за ночь, дабы убедиться, что она к нам не подкрадывается (хотя она и впрямь едва ли могла причинить нам какой-то вред). В итоге мы встали раньше, чем рассчитывали, и покинули дом в серых предрассветных сумерках.