Приговор

ее организм ослабили голод и пытки. Тем не менее, она держалась и в

тюремной камере, где наверняка было не намного теплее, чем на улице, и

во время нашего бегства. Болезнь одолела ее лишь теперь, когда,

казалось, все уже позади… Учитель рассказывал мне об этом явлении.

Человек выживает в тяжелейших условиях, потому что все его силы

мобилизованы на борьбу за жизнь. А когда опасность сменяется комфортом,

даже относительным — организм расслабляется и перестает бороться.

Примерно то же самое, кстати, случилось с хозяином этого дома…

Итак, Дольф. Эмоции в сторону. Ответь, как ученый: каков прогноз

для данного пациента? При отсутствии любых отягощающих факторов и

неограниченном наличии необходимых медикаментов шансы на выздоровление

были бы примерно пятьдесят на пятьдесят. Но когда в анамнезе, во-первых,

общее истощение, во-вторых, тяжелые ожоги (сами по себе не угрожающие

жизни, не настолько велика их суммарная площадь, но — лишний (вот уж,

воистину, лишний!) воспалительный процесс, к тому же затрудняющий

лечение — компресс на сожженную кожу не поставишь), и при всем при этом

запас лекарств ограничен и невелик… сказать, что шансы один к пяти,

было бы неумеренным оптимизмом. Скорее, один к десяти, а может, еще

хуже.

Так начались самые страшные недели в моей жизни. Даже после смерти

учителя было не настолько плохо. Тогда я, по крайней мере, твердо знал:

самое ужасное уже случилось, и этого не изменить — надо просто привыкать

с этим жить. Мною владели скорбь, ненависть — но не страх. И когда я

узнал, что Эвьет в руках Лангедарга, тоже было не так. Я знал, что она в

большой опасности, но эта опасность была где-то там, далеко. Я же, со

своей стороны, разрабатывал план действий и четко, по шагам, претворял

его в жизнь. Я мог гордиться собой (и я гордился!) по поводу того, как

хитроумно я запутал процесс изготовления порошка и как, несмотря на это,

исправно работает налаженное мною производство. Я знал, что делаю все,

что от меня зависит, и каждое мое действие разумно, целесообразно и

правильно.

Теперь же… о, разумеется, я тоже делал все, что мог. Но я мог

слишком немногое. Мой учитель верил, что когда-нибудь наука победит все

болезни. Но пока что люди запросто мрут и от вещей куда более

безобидных, чем пневмония. Несмотря на мои усилия, жар и лихорадка не

спадали. Иногда мне казалось, что улучшение все же наступает, но потом

девочке опять становилось хуже. Утром я никогда не знал, доживет ли

Эвьет до вечера. Вечером — дотянет ли она до утра.

Хорошо верующим. Они в такой ситуации складывают лапки и начинают

молить своего доброго бога, чтобы он отменил болезнь, которую, по их

логике, сам же и наслал. А когда это не помогает, утешают себя мыслью,

что "он" или "она" уже в раю (хотя, если в раю так хорошо, зачем же было

молить о выздоровлении?) А кого было просить мне? Ну разве что — саму

Эвьет. Как она сама просила Верного не умирать. Но Верному уже ничто не

могло помочь. Эвелине же… по сути, она вела этот бой сама. Даже будучи

бОльшую часть времени в беспамятстве. И если бы где-то там, внутри, она

сдалась — не помогли бы никакие мои травяные настои. И я до сих пор не

знаю, от чего было больше пользы — от противовоспалительных и

жаропонижающих эликсиров, которые я вливал ей в рот, или же от того, что

я просто держал ее за руку и гладил по голове. Во всяком случае, если в

первые дни ее бред был особенно тяжелым — ей явно вновь и вновь

мерещился застенок, она повторяла, что все рассказала и больше ничего не

знает — то потом, оставаясь с медицинской точки зрения точно таким же

бредом, приобрел куда менее мучительные формы. Ей представлялось что-то

из мирной жизни, иногда она путала меня со своим отцом или братом

Эриком. Время от времени она приходила в себя, узнавала меня,

разговаривала вполне осмысленно — но потом жар вновь овладевал ее

сознанием.

Удивительное дело, но сам я после долгой скачки на морозе даже ни

разу не кашлянул. Возможно, мне просто повезло, тем более что я тоже,

едва попав в тепло, выпил горячий отвар. Но, может быть, мне не дало

заболеть осознание, что, если я позволю себе слечь, заботиться об Эвьет

будет некому. Какая из гипотез верна, я не знаю и утверждать не берусь.

Конечно, были у меня в эти дни и другие поводы для беспокойства.

Самый первый из них — вопрос продовольствия — к счастью, разрешился

сразу: осмотрев подпол не бегло, а внимательно, я обнаружил там

достаточные запасы еды. В основном это, конечно, были дары леса -

вяленое мясо (скорее всего, медвежатина), соленые грибы, орехи и, что

особенно ценно, дикий мед, пополнивший не слишком богатый арсенал моих

лекарственных средств. Другой проблемой была опасность появления

нежданных гостей. Мертвый конь, в принципе, остался не так уж далеко

отсюда, а мертвый лесничий еще намного ближе (у меня не было времени ни

оттаскивать его на достаточно большое расстоние, ни закапывать в мерзлую

землю — я боялся слишком надолго оставить Эвьет без присмотра). Если нас

еще ищут, и если эти трупы найдут — это будет хорошим поводом тщательно

прочесать окрестности. Немного спокойнее я почувствовал себя лишь на