Приговор, который нельзя обжаловать

Андрей еще раз оглядел квартиру, но теперь уже с другой целью: покажи мне свое жилье, и я скажу, кто ты, – сопоставляя созданный когда-то психологический портрет убийцы с этой обстановкой, переселяя его сюда, устраивая вот на этот диван, усаживая за письменный стол, опрокидывая в обмороке на ковер, подводя к бару, выбирая вместе с ним напиток на одинокий вечер. Тот убийца, которого он себе тогда представил, в обстановку прекрасно вписывался. Да что там вписывался! Это была его квартира: она была пропитана его запахом – запахом заскорузлого, злого, неудовлетворенного одиночества, она излучала его флюиды – здесь поселилась смерть. На диване убийце удобно лежалось, толстый ковер смягчал падение, за огромным письменным столом его не раз посещало вдохновение – краткая радость творца быстро сменялась жестокой депрессией…

Андрей сел за стол, механически потянул на себя ящик. Посмотрел рассеянно в темную щель. Убийца. Да, все так.

Но надо было проверить и другую возможность. Избавившись от только что созданного образа Артемия-убийцы, выставляя на время его за дверь, он пригласил Артемия-жертву. И точно так же провел по квартире, опробовал на нем обстановку – вещи приняли и этого жильца с той же легкостью, изменив мгновенно свое назначение. Казалось, изменился сам воздух – отчаянным страхом, ужасом перед смертью моментально наполнилось жилище. Убийца и жертва так просто взаимозаменялись. Тогда он пригласил их двоих – они уселись на диван, обнялись, как братья-близнецы после насильственной разлуки, распили по бокалу вина за счастливое возвращение, пристроились за письменным столом, синхронно вытянули из двух одинаковых пачек по чистому листу бумаги, улыбнулись друг другу и застрочили в две руки – убийца и жертва.

Ничего не выходит! Андрей тряхнул головой, изгоняя обоих.

Ну ладно, раз уж он здесь, и, в общем, в относительной безопасности (с похорон Польский при любом раскладе раньше чем через два часа не вернется), можно хотя бы провести небольшую проверку его личных бумаг. Во всяком случае, это даст больше пищи для понимания Артемия как человеческой личности, чем все его измышления и представления. Сегодня ему везет, может, и найдет что-нибудь полезное. Например, наткнется на дневник или…

Ни на какой дневник Андрей не натолкнулся, но то, что ему удалось найти, стоило любого самого откровенного откровенника. Это было письмо, написанное от руки, полудетским, стремительным, нервным почерком. Без подписи, но, чтобы понять, кто его автор, никакой подписи и не требовалось. «Деревянный король!» – таким обращением начиналось письмо, точно так же как и одно из стихотворений последнего сборника Сони Королевой.

«Деревянный король, здравствуй!

Видишь, первый раз в жизни я смогла сказать тебе «ты». Все мое детство ты добивался, чтобы я называла тебя просто на «ты» и просто по имени, утверждая, что мы – равноправны, несмотря на огромную разницу в возрасте, потому что мы оба – поэты, духовные родственники. Но я не могла, да, наверное, и не хотела, никакого равенства не ощущая. И вот теперь, когда перестала быть поэтом, я говорю тебе «ты».

Однако не спеши радоваться, спрячь свою змеиную улыбку – мое «ты» не имеет никакого отношения ни к признанию равенства, ни тем более к ощущению поэтического родства души. Просто доказывать человеку, что он подлец и сволочь, на «ты» как-то естественнее. Итак, еще раз:

Здравствуй, деревянный король.

Да, да, это мое стихотворение – самое больное и злое – было посвящено тебе. А ты и не знал? Узнай, и перечитай, если сможешь. Не можешь, не хочешь, боишься? Попробуй все-таки.

Деревянный король, улыбаясь, снимает корону,

Деревянный король надевает, смеясь, красный плащ.

Он уже не король – он палач…

Стоит ли после этого еще что-то объяснять? Да, это ты – палач, это ты – воплощение зла, да, это ты искалечил, убил мою душу, сделал жизнь мою невозможной. Если бы я могла тебя истребить!.. Но истреблять – твоя прерогатива. Я даже боли причинить тебе не могу, настоящей боли, какую причинял ты мне все мое детство, потому что ты по сути своей нечувствителен к боли. Но все-таки попытаюсь, скажу тебе сейчас одну вещь: знаешь, стихи мои больше не пишутся, никогда не напишутся, и даже ты ничего не сможешь с этим сделать. Помнишь, при первой нашей встрече, когда мы возвращались из парка и ты добивался от меня стихов, я сказала, что стихи мои – боль, и читать их могу, только если ее ощущаю, а ты в шутку предложил ущипнуть меня за ножку? Все последующие годы это было твоей главной методикой, и она тебя не подводила. Но теперь любые средства бессильны – моя немота навсегда. Или у тебя есть в загашнике суперсовершенное лекарство? Не удивлюсь, если ты опустишься (или поднимешься?) до настоящего злодейства, убьешь мою мать, например, только чтобы заставить меня снова писать, пробиться сквозь мою душевную окаменелость, добыть из меня новые стихи, как шахтер добывает уголь, терзая землю.

И еще раз:

Здравствуй, деревянный король!