Приговор, который нельзя обжаловать

Заледеневшие ноги ступают нетвердо, и кажется: стены в подъезде гнутся от ветра, словно деревья. Ледяные перила – не обопрешься. Пять этажей. Как преодолеть эти пять этажей? Зачем она вообще отважилась на такой совершенно непосильный для нее подвиг – ходить на работу? Да ей и со ступенек не спуститься, не осилить путь до остановки, как она будет работать?

Второй этаж, первый. Почтовые ящики – рубеж, почти Рубикон, остановка – почти привал. Достать из кармана ключи, открыть ящик, проверить корреспонденцию. Зачем она каждый день открывает ящик, никакой корреспонденции ей прийти не может! Затем же, зачем решилась ходить на работу. Они говорят, они все говорят, сочувствующими, проникновенными голосами: надо возвращаться к жизни, надо вновь войти в обычную колею, – ослушаться их невозможно. Делать то, что она делала раньше, – это и значит войти в привычную колею. Она всегда проверяла ящик, когда шла на работу… На работу, правда, ходила не всегда. Был долгий период – счастливый период, звездный период ее жизни, – когда на работу она не ходила. Тогда…

Стены гнутся, ветер гудит, вот дверь внизу опять распахнулась – ветер сбивает с ног. Ключ никак не входит в ячейку. Ну что же это такое?! Прислониться бы к стене и замереть, надолго, навсегда замереть, впасть в вечную спячку. Стена ненадежна, уходит из-под спины. Надо идти на работу, надо отпереть ящик. Чтобы войти в колею.

Вставился. Поворот, щелчок, беглый взгляд внутрь – простая формальность. И так – каждый день.

Конверт! Большой, пухлый конверт! Это какая-то ошибка. Неужели она влезла в чужой ящик? А дверь подъезда снова распахнулась и захлопнулась. Вот сейчас выйдет из-за поворота сосед и застанет ее на месте преступления, как последнюю воровку. Поднимет крик, а она, краснея и задыхаясь от ужаса, станет объяснять, что просто ошиблась, что не собиралась залезать в чужую почтовую душу, ей неинтересно, какие такие письма получают жильцы их дома, во всем виноват этот ветер, и все ящики так похожи, и… знаете… недавно погибла дочь…

Никто из-за поворота не вышел – это ветер буянит, хлопает дверью. Конверт она сейчас, конечно, положит на место, зачем ей чужое письмо? Только из какого же ящика она его вытащила?

Екатерина Васильевна поднесла к глазам конверт – буквы плясали и пошатывались, как пьяные матросы, исполняющие на палубе профессиональный танец. Не разобрать, не разобрать, да еще этот ветер…

Не разобрала… Потому что ведь этого не может быть: то, что она разобрала, не может быть правдой. Она сто лет не получала писем, с чего бы сейчас… сейчас тем более получить не может. Кому придет в голову сейчас ей писать? Разве можно сейчас ей написать?

Нет, не ошибка, все так и есть. Буквы сделали последнее па, поклонились и замерли. Сложились в слова. Екатерине Васильевне Королевой, было написано на конверте, тем самым почерком… Да, тем самым почерком.

Вот для чего она каждое утро открывала почтовый ящик – она ждала этого письма. Вернее, не так: не ждала, а убеждалась, что вот и сегодня оно не пришло – можно входить в колею, можно дышать, можно продолжать спрашивать себя: что же произошло в эти двенадцать дней? Лгать себе, успокаивать себя этим вопросом, терзать следователя, требовать, чтобы он поскорее нашел ответ – тот, безопасный ответ…

Вот он, ответ. Да разве она об этом не знала?

Киллер

Да, великолепная женщина! И эта растерянность ей так к лицу, трагическая печаль… Конверт уже успела распечатать, сорвала обертку. Но не выбросила, положила в сумку, а рукопись свернула трубкой и несет в руке. Прочитала ли она хоть строчку? По лицу не определишь. Ничего, прочитает, раз распечатала конверт, не отвергла с самого начала, значит, стала на эту дорожку и дойдет до конца.

Как неуверенно она движется, не стало бы плохо. Достала платок, приложила к губам, словно ее внезапно затошнило. Может, и затошнило.

Поскользнулась, пошатнулась, но не упала, идет дальше.

Остановка. Народ толпится, нетерпеливо поглядывает на дорогу, в ожидании троллейбуса ежится от холода. Она тоже поглядывает и ежится. Какой-то парень подошел, спросил, который час – переложила рукопись в другую руку, загнула рукав, ответила.

Подъехал троллейбус, насквозь замороженный и темный, – толпа ринулась к дверям, она тоже ринулась. Каким-то чудом ей удалось протолкаться к единственному свободному месту у окна. Села. Развернула листы. Смотрит, прищурившись, глаза привыкают разбирать в полумраке строчки. Вскрикнула – беззвучно, словно икнула, – закусила губу. Потянулась к лицу рукой, но вдруг замерла, застыла. Очнулась. Поскребла ногтями замерзшее стекло, будто надеялась впустить свет с улицы, процарапав окошко. Но там ведь еще темнее. Для нее никогда больше не настанет рассвет. Вздохнула. Поднесла листы почти вплотную к глазам. Читает. Опять закусила губу, сильно, до боли. Читает.

Понимает ли она, что это не только ответ на вопрос, что это приговор, эти строчки – увертюра к ее собственной смерти?

Троллейбус трясет, трясет…