Приговорен к расстрелу

Я видел перед собой задумчивое лицо профессора Гольденберга, его ястребиный профиль, изысканные манеры, мину пренебрежения и отчужденности человека, привычно ощущающего почти неограниченную власть над другими человеческими существами. Через несколько минут общения я заметил слабую усмешку на лице профессора. Мои бредовые идеи его явно позабавили. Он был способен оценить тонкое безумие идеи, поскольку она являлась просто… логическим развитием существовавшей советской догмы. Будучи элитарным членом советской психиатрической инквизиции, он ценил идеи, которые находились на грани дозволенного и запрещенного. По крайней мере, они уменьшали его скуку и стимулировали интеллект.

Я прошел тест на безумие и еще не попадал в категорию правоверных диссидентов, которые были истинными объектами издевательств и унижений, полновесно отмерявшихся им такими, как профессор Гольденберг. Перед ним сидел относительно безвредный экземпляр, стало быть, его можно забыть и вручить мелким сошкам психиатрического сообщества, которые будут лечить его с той степенью эффективности или неэффективности, которыми располагает местная система психиатрических репрессий.

Вначале я чувствовал себя неуютно в моей новой роли. Но вскоре почти наслаждался моей авантюрой. Меня показывали студентам и приезжим специалистам как интересный случай. Я представлял им свои реальные философские и политические взгляды, только в преувеличенно искаженном виде, чтобы казаться сумасшедшим. И вдохновенно продолжал проповедовать идею, что Россия получила бы огромное преимущество, односторонне разоружившись и сдавшись Америке.

Как правило, эта теория неизбежно вызывала снисходительные улыбки врачей и студентов.

В течение нескольких недель, проведенных в больнице, я узнал больше о психических болезнях, чем мог бы изучить, поступив в мединститут. В нашей палате был молодой пациент, страдавший своеобразной формой шизофрении. Во время ремиссий он, бывало, допускал меня в свой мир, который, хотя и отличался от нашей нормальной реальности, был вполне законченным и имел свою внутреннюю логику. Эту реальность нельзя было назвать приятной. На самом деле это была очень пугающая реальность для меня, лишь игравшего роль больного.

Я узнал, что многие из тех, кто содержался в больнице, в действительности не были больными — в том смысле, что не являлись воющими идиотами. В основном здесь находились беглецы от нашей цивилизации, нашей хрупкой реальности, поддерживаемой далеким от чистосердечности социальным консенсусом.

Они говорили на странных языках, каждый со своей собственной грамматикой, которую мы не могли или не хотели понимать. Они пытались сказать нам о своих собственных поисках, о своих попытках, столь же трогательных, как и трагичных, вписаться в принятую версию реальности с проблесками другой, личной, магической реальности, созданной ими самими. Они были кафковские поденщики, пренебрегшие предупреждением охраны и вошедшие в запретную дверь. Они вернулись из своего путешествия со странными и завораживающими историями, которые мало кто хотел слушать, и в наименьшей мере их доктора.

Среди них также находились люди, подобные мне, беглецы в ином смысле. Они являлись социальными неудачниками и бунтарями, у которых имелась столь отличающаяся версия осознания реальности, что они вынуждены были находить временное убежище под маской безумия. Психбольницы становились местом отдыха, хотя и далеким от комфорта, но и утешительно далеким от суровости, требований и преследований их со стороны стопроцентно нормальных людей. Это было что-то вроде чистилища, где люди либо вообще уклонялись от нормальной реальности, либо приспосабливались, хотя и несовершенно, к ее требованиям.

Днем, когда доктора и сестры появлялись в большом количестве, больница часто напоминала настоящий бедлам. Две реальности вступали в конфликт, сошедшись в неравной битве. Разносились крики больных, которых били или подвергали болезненным инъекциям. Давление медперсонала, скрытое или открытое, провоцировало больных на чрезвычайно причудливое поведение.

Для того, чтобы предотвратить разрушение собственной реальности у докторов, реальность пациентов должна быть втиснута в безопасные рамки, предусмотренные медицинскими руководствами. Поскольку доктора и сестры контролировали поведение больных убеждением, насилием и лекарствами, эта попытка оказывалась, по крайней мере, частично успешной. Лишь в- редких случаях доктор или сестра дезертировали в стан противника. Ночью, когда доктора уходили домой, а сестры и медбратья впадали в дремоту, вся атмосфера менялась. Палата выглядела наподобие поля после битвы, где раненые вздыхают, стонут и подбадривают друг друга, а все еще ходячие оценивают потери, оказывают поддержку, перевязывают раны.