Приговорен к расстрелу

Мне казалось, что я возвращался к истокам жизни. Любая боль, которую я испытал, уже была испытана миллионами предшествовавших мне людей. Мне запомнились слова Иошиока Сэнсэя, преподавателя боевого искусства айкидо. Он устроил в местном спортзале на острове Кауайи (одном из Гавайских островов) показательное выступление и лекцию. Он впечатлял своей способностью расправиться с дюжиной нападающих на него молодых парней, как будто совсем не прилагая усилий и используя инерцию движения самих нападающих.

«Истине нас учит Природа. Однако мы плохо понимаем, что пытается сказать нам Природа. Мы слишком много болтаем и не слышим ничего кроме себя. Когда наше сознание занято собственными мыслями, мы не в состоянии слышать ничего другого. Когда вы освободитесь от мыслей, вы услышите голос Природы».

Кто-то спросил его о развитии шестого чувства и о парапсихологии. Он ответил: «Если вы не развили свои пять чувств до остроты, как можно говорить о шестом чувстве? На то, чтобы развить даже пять чувств, требуется много лет и огромная самодисциплина. Кто способен на такие усилия? Все хотят чудес».

Помню, как вдохновленный этими словами, я отправился с группой молодежи на длинную прогулку по заброшенным тропам, извивавшимся вдоль утесов, на отдаленный пляж, где местные гавайцы планировали проведение празднества по случаю полнолуния. У меня не было соответствующей обуви для этого перехода, длившегося день и ночь. Я скользил по залитой тропическим ливнем тропе, иногда в опасной близости к обрыву. Но то, что мы увидели, добравшись до цели, по-настоящему захватывало дух. Мысли останавливались сами по себе. Огромный водопад, длиной около километра, падал в кристально чистую лагуну у подножия утеса. Вокруг росли кусты с дикими тропическими фруктами гуава. Крабы на пляже с неохотой прятались в песок, заслышав людские шаги, к которым они не привыкли. Из-за утеса вышла огромных размеров луна, заливая все бледно-голубым светом. Я почувствовал себя так, как Адам, наверное, чувствовал себя до изгнания из рая.

Но где-то в глубине сознания, подобно Джону Лилли, мчавшемуся под гору на велосипеде, я чувствовал, что моя жизнь потребует баланса, если я не хочу разбиться о скалы. Я смотрел на хиппи, живших месяцами на пляже на Кауайи в примитивных хижинах и — не видел себя среди них. Буквальные попытки восстановить рай на земле, будь то у хиппи или у Раджниша, вели к провалу. Надо было серьезно задуматься о своем будущем. Я начал подумывать о том, чтобы вернуться в Австралию и начать заново устраивать жизнь. Но время для этого еще не пришло. Как мое прошлое, так и мечты о каком-то фантастическом будущем, все еще преследовали меня. Я никак не хотел опуститься с неба на землю.

«ЕДОКИ КАРТОФЕЛЯ»

В Калифорнии мне исполнилось тридцать шесть лет. Я устал от журналистики. Радио «Свобода» перестало быть для меня средством общения с Родиной и даже средством самосовершенствования. Нужно было доказать себе, что я могу стоять на собственных ногах и не нуждаюсь больше в использовании русского происхождения, что могу на равных соревноваться на рынке интеллектуального труда.

Мои отношения с радио «Свобода» пришли к точке разрыва. Мюнхен посылал нетерпеливые напоминания делать программы менее заумными, более приближенными к нуждам «советского человека с улицы». Я послал им письмо об отставке.

У меня был обратный билет в Австралию через Европу и Японию, благодаря которому можно было попутешествовать по Старому Свету. Останавливался я у друзей и в дешевых отелях. Большую часть времени посещал галереи, ходил на корриду в Мадриде, бродил по мавританским руинам в Севилье. Хотелось прикоснуться к старым реликвиям, увидеть, как будто в последний раз, перед тем, как я окунусь в рутину работы и забот, лица святых и грешников, как их видели современники, посмотреть на шедевры искусства.

В Амстердаме я побывал в музее Ван Гога, вчитывался в страницы его жизни, всматривался в его картины. И почувствовал глубокое сострадание к Винсенту. Его «Едоки картофеля» были картиной и моего детства[24]. В ней чувствовался громадный недостаток любви, с которым ассоциировалась скудная пища. Мрачная, страдальческая атмосфера. Ван Гог стремился узнать женщин и любить их, но при этом выбирал партнерш, символизирующих обнищание женской части его собственной души, израненной восприятием своей матери. Его мать никак не могла забыть умершего за год до рождения Ван Гога его брата, тоже названного Винсентом. Винсент всегда чувствовал, что в сердце матери не осталось места для него. Одно из истолкований эпизода с отрезанием уха предполагает, что это был символический жест идентификации с мертвым братом и попытка заслужить сочувствие и любовь матери. Самоуничижение Ван Гога выразилось в том, что он отнес отрезанное ухо проститутке, женщине, любви которой он мог считать себя достойным. В конце пути он ощупью продвигается к свету, который символизируется изображением подсолнуха.