Приговоренные к войне

Хасанбек развернул своего коня и почтительно замер в ожидании Повелителя. Тот медленно подъехал. Проследовал немного вперёд и, не говоря ни слова, стал всматриваться в туманную даль. Одет он был, по обыкновению, в синий шёлковый халат, скрывающий лёгкую кольчугу, и соболиную шапку, под которой таилась прочная начинка специального железного шлема. Конский доспех также был неполным — налобная пластина и кожаная оплётка с металлическими бляхами на боках. Да и этого было много — уже несколько лет не принимал Великий Хан прямого участия в боевых действиях. Не по телесному старческому недомоганию, и не по развивающемуся с годами страху за собственную жизнь. Слишком дорого стоила эта жизнь для созданной им империи, чтобы подвергать её ничем не оправданному риску.

И всё бы ничего, вот только...

Чуть поодаль, шагов за пятнадцать, остановились как вкопанные и маячили два телохранителя. Один из них держал в поводу подвершного коня. К седлу был приторочен полный боевой доспех «хуяг»* с позолоченными центральными пластинами. Рядом висел дуулга* воронёной стали, снабжённый золотой тумагой.

Жеребец переминался с ноги на ногу. Чёрный как смоль, со злыми огоньками в глазах. Барлас, так звали этого норовистого боевого коня, подаренного некогда китайским императором и доставленного вместе с обозом тысячником Серого тумена Торокбеем. Оттуда — из-за Облачных Врат, после страшной битвы с шагающей стеной «халанкхой». Тысяча всадников и обоз — единственное подкрепление из родных степей за всё время, прошедшее с начала проклятого Вечного Похода...

Редко садился Повелитель на этого скакуна. Пару раз с того памятного дня, не больше. Что же случилось сегодня? Или не доверяет уже Повелитель испытанному хурдун хубе Джуггэ? А может... Неужели пришла пора сбыться словам Великого Хана? Помниться, тогда, увидав впервые неистового чёрного коня, у него вырвалось:

— На таком коне подобает въехать в свою последнюю нескончаемую ночь, измазав копыта кровью врагов!

Страшное предчувствие змеёй вползло в душу темника. Ох, неспроста померещилась ему похоронная повозка с девятью белыми быками!

Нойон вспомнил вчерашний вечер в жёлтом шёлковом шатре. Тени от факелов ползали по лицам. Делали их вялыми и даже безжизненными. Углубляли морщины, выделяли шрамы. Хан сидел, поджав под себя ноги, на белой кошме. Отхлёбывая кумыс из золотой чаши, он долго молчал и вдруг неожиданно спросил о карте, найденной во вражеском логове. Потом, не дослушав до конца объяснений темника, резко переключился на воспоминания о собственном детстве. Хасанбек сидел, боясь лишний раз пошевелиться. Ещё бы! Ни разу в жизни не слышал он откровений Великого Хана, потому и чувствовал себя очень неуютно: что последует за этим?! Чингисхан вспоминал какие-то, важные лишь для него, незначительные моменты собственной жизни, перескакивал с детства на юность, потом возвращался к отрочеству. Всё это он говорил негромко, монотонным голосом, словно убаюкивал самого себя. Оживился лишь, когда вспомнил Джамугу, своего анду, ставшего смертельным врагом.

Это было время, когда юноша Темучин кочевал с места на место с остатками своего рода. Он не мог удалиться на лето в горы, как делали состоятельные кочевники, но и оставаться круглый год на берегах рек и озер — удел бедноты — он также не мог. Больно много врагов накопилось у его покойного отца Есугай-багатура, вот и вынужден был будущий Повелитель с малолетства лавировать, не пренебрегая ни отсидками в лесных чашах, ни временными союзничествами с кем попало...

— Он говорил, враги ненавидят тебя за то, что у тебя огонь в глазах и свет на лице. Он знал, что говорил... — зловещая улыбка шевелилась на губах старца.

Хасанбеку уже начало казаться, что хан заговаривается, позабыв, где он и с кем. Но тут же неожиданно, врасплох прозвучало:

— Ты помнишь своё детство, Хасан?

Помнит ли он?! Перед глазами темника тут же возник неуловимый, убегающий вдаль барашек, и зазвучал тревожный крик мамы.

— Ничего. Скоро мы встретимся со своими матерями. Обнимем их и скажем... Вот мы и вернулись. И добавим — самый долгий поход когда-нибудь да кончается...

Глаза хана округлились, словно он и вправду уже видел свою мать. Его лицо необъяснимо помолодело, морщины стали мельче. Он даже как-то подобрался внутренне. Встал. Пружинисто прошёлся взад-вперёд по шатру. Подойдя к темнику, устремил на него кошачий взор, взметнув сонм песчинок в своих глазах.

— Завтра... мы обнимем их завтра! Своих матерей... Неужели ты не слышишь, Хасан, зов своей мамы?

Холодная испарина выступила на лбу Хасанбека. Ещё бы он не слышал! Её голос и сейчас кричал, не различимый более никому, бился под черепным сводом: «Хасан-багатур! Неси его сюда, я жду!» И опять мнилось блеянье противного барашка. Пушистый барашек, который вырос в лохматого большущего зверя, и с тех пор поселился внутри. Неужели...

«Кого ты ждёшь, мама? Меня или барашка?»

Почувствовав, что хан сказал ему всё, что хотел — темник, как зачарованный, покачал головой и негромко завороженно повторил.

— Завтра...