Приговоренный дар. Избранное

И следующие полчаса моя телефонная слушательница-наездница пытается сосредоточиться на каком-нибудь одном пиковом моменте. Потому как по-настоящему совмещать подобные житейские деяния-упражнения под силу лишь сверхнеординарным личностям. К коим без натяжки можно отнести царицу Клеопатру, одной рукой подписывающую папирусы с приговорами о смертной казни провинившихся и опостылевших римских посланников, а другой тискающей кудри мальчугана-раба, услаждающего ее ненасытное египетское лоно своими безжалостными и неумелыми мальчишескими губами, языком, зубами. Или державную несравненную Екатерину Великую, диктующую придворному летописцу очередную черновую эпистолу своему давнишнему приятелю, французскому вольнодумцу-философу – ернику и сочинителю, месье Вольтеру, между тем возлежащую во фривольной позе парижской кокотки, то есть навзничь для удобства совершения другого, чрезвычайно привычного и, впрочем, не менее важного, чем прочие государственные дела, занятия, безмолвным партнером по которому нынче служит обыкновенный русский двухметровый гренадер из крестьянских рекрутов, передавший затем своим потомкам сию историческую небыль…

Однажды похотливый бес закорежился во мне, когда супруга сервировала гостевой стол, ожидая с минуту на минуту первую нетерпеливую ласточку. А я, вместо того, чтобы заняться каким-нибудь порядочным делом, – мало ли найдется дел у порядочных любящих мужей в ожидании гостевого визита, – вдруг набрасываюсь на нее с тыла, грубо сминаю ее наглаженную тесную юбку, вздымая ее на пояс, грубейшим жестом стаскиваю плавки, и, распластываю на обеденном столе, наполовину уставленным закусками и салатницами. И раздираю ее вначале сухую неподатливую дьявольскую щель своим неуправляемым с застоявшимся семенем бандитским фаллосом.

Насилую, как последний подонок, невзирая на жалобные (еще более разжигающие во мне бесовскую неукротимость) причитания моей обожаемой супруги, с погубленной новейшей студийной штатовской водолазкой, впитывающей в себя весь фирменный смачный букет ее крабовых салатов. Не отступаю до тех пор, пока вместо пустопорожних обидчивых эпитетов и междометий не потянулись из ее горла хрипловатые стонущие звуки удовлетворенной самки, пока ее нежное горло не захлебнулось в гортанном языческом клекоте оргазма…

И дай боже, что в эти божественно-дьявольские минуты с мягким мелодичным призывом напоминает о себе входной электронный звонок, – боже, ведь входная дверь не заперта! Я точно помню, что я не стал ее запирать, вернувшись с мусорным ведром. Ведь точно же, ч-черт!!! Ведь кто-то сейчас…

И я вталкиваю раз за разом всего себя внутрь этого сатанинского разъято скользкого ущелья с пружинящими краями, усаженного примятым нестриженным буреломом (я не позволял равнять этот восхитительный каштановый кустарник), чувствуя, как меня подпирает безумствующий столб рвущейся на волю многотонной спермоплазмы, которому, чтоб прорваться, требуется еще крошечное усилие…

И в этот гибельно сладостный миг чудовищной силы толчок заведенной, радраенной ренуаровской попы моего взбесившегося кузнечика повергает меня на пол, на самолично пропылесосенный палас, который, безусловно, смягчает мое позорное падение. Падение, которого я так и не простил своему обожаемому кузнечику.

Впрочем, как и она эту мальчишескую хулиганскую выходку тоже не оставила в забвении памяти, впоследствии частенько попрекая мою «психопатную» ненасытность, которая стоила ей целой фирменной ее тряпки, испорченного салата и еще каких-то там дамских нервов хозяйки, но подзабывшей про свою дурную дамскую радость, когда она, тыкаясь своим неподражаемым носиком в восхитительные салаты, стенала и хрипела языческую музыку любви…

Избавление от бессонных, холостяцких бредовых бдений пришло ко мне опять же ночью, когда, утомившись от болезненного лицезрения одних и тех же героев, наказываемых мною, наказываемых с унизительной натуралистической дотошностью, вплоть до тошнотворной кровавой кастрации моего случайного обидчика, лица которого в тот злополучный день разглядеть мне не удалось, ни к чему оно мне было, отчего в этих видениях оно представало каким-то вечно белесо-зеленым, непроявленным, размазанно-трупным.

Пресытившись сверх всякой положительной меры видениями этих картинок, вдевшись в свой залоснившийся черный махровый наряд, я взялся бродить по ночной квартире, включив непонятно для какой цели люстры, торшеры, бра, настольную лампу, врубил мертвомолчащий со дня развода телевизор.