Приговорённые к совершенству

Идущая на убыль небесная богиня Сина была завешена плотными облаками — тьма благоприятствовала безрассудно-героическим замыслам Ирката: захватить в плен чужеземца. Взрослого мужчину — воина. Допросить его и принести в жертву Бранке — богине войны, ненависти, раздора и… плотской земной любви! А если допросить не получится — если чужак даже под пытками не заговорит ни на одном из человеческих, понятных Речным Людям наречий — съесть живьём, подкормив таким образом слабых сейчас духов растительности. И, разумеется, предков, которым в случаях человеческих жертвоприношений полагалось не менее трети мяса всех съедаемых ради благополучия и процветания своего народа.

Стоящему на часах непроницаемо чёрной ночью — ущербная луна проглядывала из-за туч изредка и на считанные мгновения — Григорию Мирошниченко (Фиксатуре) было очень не по себе. Из леса то и дело доносились завывания, хрипы, взвизгивания, а временами и волчий вой. Как не в обычном — даже кавказском — лесу, а в настоящих тропических джунглях. Да и не только в лесу, но и в окружающих поляну кустах слышались шорохи, писки, треск. Однако в свете карманного фонарика, которым Фиксатура, демаскируясь, безрассудно пользовался, ничего конкретного увидеть не удавалось: в лучшем случае — неуследимо быстрое мелькание теней.

Судя по звукам активной ночной жизни, зверья в этой местности было в избытке — опять-таки: не к добру. Это же в какую глухомань их занесло, где звери почти не боятся людей? Днём вон косуля — совсем как домашняя коза! — прошлась по поляне…

Да, звери вернулись — вслушиваясь в обычную ночную жизнь леса, с радостью и облегчением отмечал Иркат. Его святотатственное желание жениться на девушке из своего брачного клана отпугнуло, по счастью, их не надолго. Что для него, несомненно, являлось хорошим знаком: его намерения относительно Лигайды не столь уж, выходит, и нечисты? И теперь, если удастся в жертву Невидимым и предкам принести чужеземца, то и дело посвёркивающего по сторонам волшебным светом, то можно надеяться, что Высшие Силы покарают его не строго — и пальцы Ирката крепче сжали тяжёлую ясеневую дубину. Существовал, конечно, риск, ударив не так, как следует, отправить чужеземца к праотцам, но Иркат, при всём его безрассудстве, имел всё же достаточно осторожности, чтобы вчетвером с голыми руками не напасть на вооружённого отменным ножом взрослого воина. Очень высокого и, судя по виду, сильного и свирепого. Правда, скорее всего, поразительно неловкого, неумелого и беспечного: чтобы с такой неосторожностью, по-дурацки выдавая себя, пользоваться волшебным светом — нарочно не придумаешь. Ведь если бы часового требовалось не захватить, а убить — он бы один справился с этим в считанные мгновения.

От тайком выпитых двухсот граммов водки толку было немного: душевной бодрости, лёгкости мыслей и хмельной отваги Фиксатуре хватило менее чем на час — настоятельно требовалось повторить, но, боясь Шамиля, Мирошниченко и думать себе запретил об этом: не дай Бог, заснёшь на посту! Да тогда, в лучшем случае, дикий горец изобьёт его до полусмерти — повыбивает зубы, переломает рёбра, отобьёт почки и печень. А скорее всего — зарежет или пристрелит, чтобы другим неповадно было. Как же, воин Аллаха — весь мир перед ним должен стоять на цирлах! В своей трижды теперь независимой Ичкерии ничего путного наладить не могут — вот и лезут в Краснодарский и Ставропольский края. А сейчас — и вовсе уже оборзели: на Ростов суки намылились! И угораздило же его связаться с этими отморозками!

Напряжённо всматриваясь в пугающую ночную тьму, Фиксатура мысленно поносил судьбу-злодейку, которая его — «правильного блатаря» — занесла чёрт те к кому. Да вдобавок так повязала с ними, что не отцепишься. И угораздило же Россию в конце две тысячи грёбаного года провести этот гнусный Референдум! Поначалу — оно, конечно! Когда началась великая смута — уркам всех мастей, ничего не скажешь, была лафа. Но уже через два года… чёрт! А тут ещё эта сучья розовая вспышка! Трах-тарарах — и они вообще! П… накрылись! И он теперь вместо того, чтобы на Новый Год принять, как следует — не спеша, под хорошую закусь — торчит, как шестёрка, на шухере на опушке какого-то жуткого, заколдованного леса.

От гипертрофированной жалости к самому себе — единственный вид жалости, доступный блатным — на глазах у Григория Мирошниченко выступили слёзы, чтобы прогнать их, он полез за сигаретой, но закурить не успел: в голове взорвалась маленькая граната, и сознание Фиксатуры провалилось в глухую тьму.