Приговорённые к совершенству

Копчёный смотрел на связанную, но удивительно спокойную — впрочем, «замороженные» всегда спокойны — женщину и что-то внутри начинало его щемить. Какой-то необъяснимый страх. И наконец дошло: «В не стоптанных босоножках, в чистеньком, не только нигде не порванном, но даже и не помятом платье — а ведь к Колодцу она добиралась явно не «самоходом»? Кто-то её подвёз — и, значит…»

— Ольга, послушай, ты здесь не одна? Какой фраер тебя привёз? Ну?

В ответ на вопрос этого гнусного типа Ольга чуть было не сказала правду, но вовремя спохватилась: она, слава Богу, больше не «замороженная» и, значит, способна при нужде соврать. Не поверят? Начнут бить и всячески мучить? Если хотят продать — то не слишком. А ради друзей — да и себя самой! — можно и потерпеть немножечко. К тому же… Ольге вспомнилось, как она внезапно очнулась в штабной палатке Иннокентия Глебовича: свет, незнакомые люди, спутанные мысли, обрывки воспоминаний и, главное, провал во времени. Предыдущие два или три дня пропадали куда-то напрочь.

— Не знаю… То есть — не помню… Тебя помню… Как сцапал… И, вообще, с этого времени помню всё… Как твой дружок, — Ольга кивнула на Воробья, — во все дырки собрался меня оттрахать, а ты не дал… А до этого…

— Копчёный, пусть эта курва заткнётся! А то я её сейчас расчленю живьём! Всё она, сучка, врёт! Надо её прищучить. Всё тогда стерва вспомнит!

— Не возникай, Воробей, засохни. Я же тебя как облупленного, падла, знаю. Ведь тебя м… ни поить, ни кормить не надо — дай только поизгаляться над бабой. Особенно — над малолеткой. Но и над той, что в соку — тоже всегда готов! Видишь, что Ольга из «замороженных», а очко всё равно играет! Ты же кончаешь, падла, когда ножичком на титьках порезы делаешь или волосы на п… подпаливаешь! Скажешь — нет? Если неймётся — пойди, подрочи, а Ольгу не моги даже пальцем тронуть. На кого она утром вышла — помнишь? Так что, пока нам два куска за неё не обломятся, она — учти! — моя маруха… И, вообще — тёлка классная. Немножечко, правда… Ольга, а сколько тебе лет?

— Тридцать шесть.

— Ну вот, Воробей, понял? Если баба, которая выглядит меньше чем на тридцать, говорит, что ей тридцать шесть — значит, она точно из «замороженных»! В самом даже святом для бабы соврать не может! И про то, как сюда попала, если сказала: не знаю — значит, не знает. Я так думаю, что кто-то её довёз… Дуй давай, Воробей, до Бублика, сменишь его на стрёме, да в оба гляди, соколик, а то глаз на жопу натяну.

Однако этого приказа Воробей выполнить не успел — на верху, на втором этаже, раздалась длинная автоматная очередь: Бублик. И почти сразу — глуше, в другом конце здания — заработал «Калашников» Чёрного. Огрызнулся — коротко, профессионально — два раза и смолк. Зато Бублик садил вовсю — словно мальчишка, дорвавшийся до оружия. Не жалея боеприпасов.

— Ну, х…лёт, он у меня сейчас дождётся! Воробей, давай к «джипу», проверь, чтобы завёлся с пол-оборота, захвати пулемёт — и сюда!

Скомандовав, Копчёный по уцелевшей — правда, с провалившимися кое-где ступенями и без перил — лестнице устремился наверх. Взбежав, налетел на Бублика:

— А ну, кончай! Ты, падла, что?! Отоварился на военном складе?! Патронов у тебя что — хоть жопой ешь?! Недоумок грёбаный!

— Дак, Копчёный, я чо — я ни чо. Фраер с биноклем тут. Нас высматривал. А я чо — я по нём. Чтоб не отсвечивал. Дай, думаю, замочу.

— Замочил?

— Кажись, нет. Фраер, видать, битый. Сразу на землю и за угол. Перебздел, сука.

— Сам ты перебздел, Бублик! Как говнюк недоношенный! Где фраер?! Что, кроме бинокля, видел?! Или со страху совсем уделался?!

— Дак за этой хатой. Вон. Из-за угла. Солнце по стёклам зыркнуло.

— А ты увидел и сразу шмалять? Снайпер х…! Да до той хаты метров триста. Если не больше. Чёрный — ещё бы мог. Да и то — навряд ли. Только он, Бублик, умный. Пока ты, м…, не спугнул — он не стрелял. Да что с тебя дурака! Спрошу у Чёрного. А ты перейди к другому окну и зря — понял, падла! — зря не стреляй. Даже — в ответ!

Чёрный, Санька Чернышёв, в прошлой — до Референдума — жизни по милицейской лестнице к тридцати годам поднявшийся до «старлея», в настроении пребывал в минорном. Урки — вообще-то, приблатнённая шелупень — похоже, его достали. Особенно, Бублик — с его вечным «чо», с глупой ухмылкой на круглой, помятой роже, а главное, с невозможным, прямо-таки фантастическим непониманием складывающейся обстановки. Он, Чёрный, лазутчика заметил издалека, ещё на подходе к посёлку, следил за ним, обдумывая, что к чему, а этот рас…й почти что с четырёхсот метров вздумал палить из автомата! Когда с такого расстояния и из винтовки попасть непросто! Ладно бы ещё — на открытом месте! А так, конечно, противник дожидаться не стал: юркнул за угол и следит за ними! Раскрывшимися по-дурацки! И Копчёного, соответственно, бывший милиционер встретил весьма неласково.

— Слушай, Толян, благодари уж не знаю кого, что ещё жив. Ведь с твоей кодлой только палатки на рынке брать! А чтобы на серьёзное дело… у Седого, похоже, совсем уже туго с хлопцами — здорово Батька его прижал. Скоро, глядишь, изведёт окончательно.