Приятно тебя общать

— И всё же зачем вы ставите под угрозу…

— Какая может быть угроза? Последние двести лет людям запрещено было заниматься электроникой. Они без нас даже микроволновку починить не могут, а вы мне про угрозу. Или вы считаете, что мне вероломно снесут голову тромбоном?

— Раз уж мы имеем дело с людьми, я должен рассматривать самые нелогичные варианты.

— Я просто хочу понять, как при всей жестокости, мерзости, порочности их натуры они умудряются создавать великолепие из ничего. Вы же прекрасно знаете, каким было человечество, пока мы не вмешались. И при этом такой парадокс… Что вы молчите?

— При всём уважении, мой Экселенс, с таким ходом мыслей и с такими вопросами обычного суприма давно уже отправили бы на перепрошивку.

— Значит, мне повезло, что я ваш Экселенс.

* * *

Секунды, минуты, часы, дни. Круговерть выматывающих скандалов, уговоров, угроз, репетиций до изнеможения. Домой Дирижёр являлся глубоко за полночь, выпивал рюмку — в одиночестве, в темноте — и впадал в забытьё. Жена прислушивалась к его неровному дыханию, молилась, гнала прочь непонятное гнетущее чувство. Иногда просыпалась среди ночи, а он ходит за стеной и бормочет:

— Решать за всё человечество… Мнят себя богами, а сами только идолы… Но что будет после, когда мы…? Нет, не могу! Я не гожусь, почему я должен решать за всё человечество?

Она вставала, мягко приближалась, обнимала, целовала суетливые, умные руки. Один раз он плакал у жены на плече, а та гладила его по седеющим кудрям, утешала, укладывала спать, как ребёнка. В ночь перед концертом муж прижал её к себе крепко-крепко и прошептал:

— Я люблю тебя. И любил всегда. Даже когда ты бросила, а потом ещё сильнее. Прости меня, прости. Я должен был раньше, должен был каждую минуту…

А она целовала его руки, губы, лоб, волосы, смешивая слёзы, и твердила:

— Только вернись, прошу тебя, только вернись…

Это была самая щемяще-нежная ночь в их жизни.

А потом было утро. Сухие глаза, скованные движения. Генеральная репетиция прошла как в тумане. Губернатор был. С каменным, решительным выражением следил за огоньком, помигивавшим на модуляторе. Когда отзвучала последняя нота, Дирижёр нажал на ту же кнопку, и огонёк погас. На деревянных ногах он подошёл к Тромбонисту, под глазом которого всё ещё желтел след чьего-то кулака, протянул прибор и объяснил в точности так, как Губернатор на бесконечно далекой аллее лесопарка. Тромбонист прищурился, без трепета взял модулятор и выплюнул:

— Я всегда знал, что ты трус.

В самолёте до столицы Дирижёр пытался оттереть видимые лишь ему пятна, вычистить из-под ногтей лишь ему заметную грязь.

У служебного входа в концертный зал музыкантов обыскивали блестящие на солнце супримы. Лица их были жутковато-человеческими, но при этом совершенно неживыми. Не прошло и пяти секунд, как модулятор нашли, но Тромбонист, не дрогнув, объяснил ботам, что это и для чего. Те прогнали его слова через анализатор, ничего подозрительного в тоне не обнаружили. Осмотрели прибор, повертели, понажимали кнопки. Дирижёр едва не поседел окончательно, а Тромбонист наблюдал как ни в чём не бывало, даже подсказывал и шуточки отпускал. Наконец боты решили, что модулятор не представляет опасности, вернули его и проводили людей («геттошь», как их тут называли) до гримёрок.

Несмотря на возбуждение, подготовились быстро и слаженно. Вышли на сцену, как два века назад строились перед парадом военные. Поклонились залу. Поклонились ложе, где сидел сам Экселенс — обычный с виду суприм, только с гранёным пурпурным камнем посреди лба. За спиной его застыл то ли охранник, то ли адъютант.

Дирижёр повернулся к оркестру. Тромбонист чуть заметно кивнул. Выбросив все мысли из головы, все чувства из сердца, даже, кажется, самого себя из себя выбросив, Дирижёр взмахнул палочкой.

* * *

— Вы довольны, мой Экселенс?

— Я счастлив. Будь я человеком, я бы рыдал от восторга. Они великолепны. И кажется, я начал их понимать… Только послушай, какой чистый, неземной зву…

* * *

Это случилось на гребне крещендо. Тромбон издал безумную трель за пределами нотного стана, а потом повисла такая тишина, что даже собственного дыхания не услышишь. Музыканты повскакивали, роняя инструменты, хватаясь за уши. Потом лёгкий хлопок — и мир снова обрёл звуки. Люди смеялись, обнимались от облегчения, и только Тромбонист был неподвижен. Дирижёр медленно, медленно обернулся к зрительному залу. Супримы застыли на креслах, как полк манекенов. Нижняя челюсть у каждого отвисла, будто в изумлении, а из уголков глаз сочилась ультрамариновая жидкость. За спиной Дирижёра голоса замолкли один за одним. Потом кто-то пролепетал:

— Это мы их? Что теперь будет?

— Что-что, — холодно откликнулся Тромбонист. — Теперь мы больше не будем сидеть в резервации.

Он спрыгнул со сцены, пнул ближайшего суприма. Тот нелепо повалился на пол. Продвигаясь дальше, Тромбонист всё пинал и пинал безжизненных роботов. Подпрыгнул, подтянулся и залез в ложу Экселенса. Любовно усадил его поровнее, защёлкнул челюсть, вытер ультрамарин. Потом улыбнулся коллегам и с размаху снёс ему голову тромбоном.