Приют для бездомных кактусов

Этой любви меня научили родители: мать, Асимова Рано, и старший брат, Асимов Январжон. Отец не успел научить, погиб. Начался снежный буран, он вышел по нужде, потерял дорогу. Мужчины из его роты тревогу объявили, взялись за руки, пошли цепью на поиски. Только весной нашли. Хотели привезти муллу, но муллу из-за секретности Объекта не разрешили, сказали, лучше потом сделают памятник со звездой, мы, как семья, будем получать пенсию. А если будет мулла, ни звезды, ни пенсии не дождетесь, решайте. Мать, Асимова Рано, была согласна.

Любить этот край она меня приучала так: через сказки.

Сейчас понимаю, что она специально в разные сказки слово «пустыня» вставляла. Например, написано: поскакал царевич. А мать вслух: царевич поскакал по пустыне. Шахи у нее тоже всегда в пустыне правили, и ремесленники, и все из сказки «Бей, дубинка!». Когда я немного читать начал, я сказал: мама, вы, наверное, хитрите; тут так не написано. Она говорит: тут неправильно, а я знаю, жизнь прожила. Кроме, говорит, пустыни ничего не бывает, море только бывает, в море человеку жить нельзя, не рыба. Человеку место пустыня, гордиться надо. Но я не знал, как гордиться. Спрашиваю: мама, мама, а Москва тоже пустыня? Москва у нас на стене висела, с красною звездой, такую на могилу отца обещали. Мать говорит: да, тоже пустыня. Шапку мне на глаза надвинула, чтобы вопросы не задавал. И я не задавал.

А брат по-другому учил пустыню любить. Очень командовать ему нравилось, думал, что будущий начальник. Сядет на перевернутое ведро, начнет: направо! направо! Я назло налево поворачивался. Мы из-за этого дрались, выбегала мать и била обоих, брата первым как старшего за неоправданное доверие.

Иногда мы успевали убежать, потому что мама была сильная, лупила больно, за что ее не только подруги, но даже некоторые офицеры уважали. И мы убегали в пустыню, но недалеко, чтобы нас могли найти соседи и сказать маме: Рано-опа, мы вас и память вашего мужа уважаем, детей так не наказывайте, дикими вырастут. Мама от этого вздыхала, говорила, что нас не бьет, просто пенсия маленькая, а сама она, как назло, совсем беззащитная женщина.

Пока нас не находили, мы с братом прятались в пустыне, искали в ней места, где копать хорошо. Гильзы копали, череп какой-нибудь подходящий. Один раз даже дерево целое откопали, гладкое-гладкое. Хотели ракету откопать, которую офицеры однажды запустили с Объекта, а потом потеряли. Кто найдет, сразу медаль. И в Москву за находчивость пошлют, на кремлевские звезды посмотреть.

Вот за это полюбил пустыню, убегал в нее, фантазиями разными занимался. Иногда сижу, представляю, как с неба ящики с разной едой начинают падать, падать, я объедаюсь и делюсь с товарищами.

А однажды нас повезли в самый настоящий Самарканд. В автобусе играла музыка, меня всю дорогу рвало. Было очень стыдно, особенно в Самарканде. Никакой пустыни там не было, красиво было, тесновато немного. Идешь, постоянно в дом упираешься и дерево. Автобусу их всё время объезжать приходилось. И могилы у них огромные, целая архитектура.

В перерыве между могилами возили в столовую. Мне ничего не давали, боялись, что это из меня всё обратно выпрыгнет. Сунули лепешку: иди. Сижу во дворе, лепешку в арыке мочу, хотя она, наверное, и так мягкая, городская всё-таки. Потом вспомнил пустыню, отца. Лепешка из руки выпала, давай по арыку плыть. Я за ней погоню устроил, обидно, обед уплыть пытается. Сколько бегал за лепешкой, час, наверное. У людей спрашиваю: лепешка не проплывала? Лепешка, говорят, какая лепешка? И идут дальше.

Тогда арык кончился. В месте, где кончился, должно было быть море. Арыки должны в море впадать, так я думал. И я там утону, человек ведь не рыба.

Только мой арык кончился еще одной могилой. В могиле сидел человек, на голове полотенце накручено, лицо довольное, из губ, носа, подбородка везде белые волосы. Это был мулла, а перед муллой очень большая и благоустроенная лужа. Особенностью этой лужи были рыбы; они лакомились моей лепешкой, ради которой я потерялся и буду наказан, когда найдут. Я схватил камень и собрался бить этих рыб, поглядывая на муллу.

Тогда мулла ласково подошел ко мне, и я положил камень на место.

Это не рыбы, мальчик, это праведники, они отблагодарят тебя за хлеб, который ты принес им в жертву.

Я ничего им не приносил, говорю, этот хлеб мои руки выронили.

Значит, твои руки, говорит, добрее тебя.

Я обиделся, мне не хотелось быть злее своих рук. А мулла ушел и принес такую же лепешку.

У вас там столовая? Нет, мальчик, там лежит святой.

Детям до шестнадцати показывают? Показывают, только не самого, а домик.

В комнате, где у святого был домик, мне снова стало плохо, но я сдержался.

А это чьи деньги? Это, мальчик, люди принесли, брать нельзя. Это, говорю, зарплата святого?