Приют для списанных пилотов

Поскольку я признавался женихом, то я уговорил родителей взять меня с собой по ягоды. Впервые я увидел Байкал, тайгу. Я собрал целых одиннадцать пол-литровых банок черники и впервые почувствовал себя полноправным членом семьи. Когда приехали домой, вспомнив Вадькины уроки, насыпал в кулек ягод и, улучив момент, сунул их Муське. Она покраснела, начала отказываться, спрятала руки за спину. Но я сказал, что если она не возьмет, то я выброшу ягоду на дорогу. Муська бросила взгляд на сидевших девчонок и взяла кулек.

— Можно, я угощу их?

— Конечно, — облегченно сказал я. — Ешьте на здоровье.

Вечером мы сидели с девчонками на завалинке с черными губами и болтали обо всем на свете. Муська рассказывала о себе, о своих братьях. А затем вновь играли в третьего лишнего. А когда Релку поглотила темень, и мы, набегавшись, стояли возле дома Мутиных, ко мне вдруг подошла Лысова.

— Муська хочет тебе что-то сказать, — зашептала она.

— А чё она сама не подойдет? — недоуменно спросил я.

— Она стесняется, — быстро проговорила Лысова. — Ты ей нравишься. Она хотела бы с тобой дружить.

— Пусть она сама скажет, — выдохнул я. Мне показалось, что я остался наедине со своим сердцем. Оно вдруг ясно и отчетливо напомнило о себе, забухало, застучало, готовое вырваться наружу и, как птичка, улететь куда-нибудь вверх.

— Ты там подожди, — Лысова кивнула на те самые бревна, за которыми мы уже однажды прятались, и торопливо пошла к стоявшим у столба девчонкам.

Я ушел за палисадник, сел на бревно, стал ждать. Сейчас должно произойти самое-самое важное в моей жизни. Неужели это не сон?

Муська подошла, белея лицом, неслышно остановилась.

— Это правда? — сломал я тишину.

— Да, — через силу тихо проговорила она. — Правда.

Что-то огромное, горячее и легкое качнулось во мне, и я вместе с палисадником, бревнами, словно в огромной лодке, поплыл по темноте. До меня не сразу дошло, что она ждет, и я должен что-то ответить ей. Я не мог сообразить что. Заторможенно и обалдело смотрел на нее. Казалось, и так все ясно: я нравлюсь ей, она мне. Чего тут еще говорить?

Она постояла секунду-другую и вдруг быстро повернулась и ушла. Мне бы догнать ее, посадить рядом. После ее признания все приобретало особый смысл, и если бы мы даже говорили о чем-то ином, все равно говорили бы о себе. Но я не остановил ее и потом не раз жалел об этом.

На другой день Муська ушла к себе в поселок. Я расстроился, но Люська успокоила, сказала, что она просила написать ей. Но я так и не написал. Побоялся наделать ошибок? Или еще не умел? Трудно сказать. Ну что можно сказать на бумаге? Да и можно ли вообще доверяться ей? Впрочем, попытка была.

Вначале я хотел подарить ей открытку, которую нашел среди бумаг у себя в комоде. Во всю открытку было нарисовано сердце, из которого выглядывал красавец-брюнет. Он полуобнимал накрашенную девушку. «Давай пожмем друг другу руки и в дальний путь на долгие года» — было написано внизу. Надпись меня устраивала, а вот брюнет не нравился, показался слащавым. Я повертел открытку — нет, это не для нее. Я решил, что подарю ей свою фотографию. Попросил Вадика, и он сфотал меня на поляне. Когда я пришел к Вадику за карточками, то на этажерке увидел фотографию Муськи, а рядом с ней открытку с актрисой, которая играла в фильме «Сорок первый», — Изольдой Извицкой. Фамилию и имя я узнал чуть позже.

Вадик, поймав мой взгляд, засунул фотографию за книгу. И я вдруг догадался, почему он так смутился: Муська очень походила на эту актрису. Я решил выпросить Муськину фотографию, предложил Вадику за нее перочинный нож, затем книгу с самолетами. Вадик молчал. И тогда, отчаявшись, я предложил ему свой ремень. Он как-то странно улыбнулся, исподлобья поглядел на меня, вдруг достал фотографию и протянул мне. Я не мог поверить, что вот так запросто Вадик отдает мне Муську.

— Бери, бери, — грубовато сказал он, — я себе напечатаю.

Вадик догадался, зачем я выпрашиваю, но не пожадничал, дал. На другой день он уехал к родне в Балаганск. Перед тем как расстаться, Вадик принес трех играющих на балалайке фарфоровых зайчиков, поставил их на скамейку, грустно улыбнулся, затем сгреб в кучу, сунул одного мне, другого — Олегу и, повертев оставшуюся в руке фигурку, спрягал в карман куртки. Своим подарком он первым как бы попрощался с нашим детством, с этим летом. Муська стала для нас самым первым и серьезным испытанием, и он выдержал его. Не знаю, смог бы я ответить ему тем же?

Сунув фотографию под рубашку, я пошел к себе. Но заносить домой побоялся, догадаются. И спрятал ее под сени. Через некоторое время выудил ее из-под сеней и чуть не заплакал от досады: фотография была в курином помете. Я попробовал отмыть ее в бочке. Фотография скоробилась и пожелтела.

Здесь, на далекой Релке, голос мне слышится твой.
Верю, моя дорогая, в скорую встречу с тобой, —

усыпляя свою младшую сестренку Лариску, тихо напевал я.