Приют гнева и снов

Ночь наполнена холодом и мраком, как и мой разум. Я сижу, положив голову на грубую кору ивы. Веки смыкаются, и меня увлекает в ад.

Деревья шелестят, ветки ломаются. Пестрые цвета дрожат и вспыхивают, скользят по воде. Приближаются шаги. Я вглядываюсь в гущу деревьев. Странные это деревья – они раскачиваются, шипят и шепчут друг другу секреты.

– Гарри? – Вместо слов у меня вырывается хриплое карканье. – Гарри?

Это он. Моя любовь. Он оборачивается. Нет, это доктор. Он держит что-то, что-то завернутое в одеяльце, с которого свисают водоросли. Я кричу ему.

– Доктор!

Он улыбается, а в руках у него черные гнилые зубы. Зубы Прайса.

Он держит в руках мою девочку. Она плачет. Она узнает мой голос, и я зову ее по имени.

– Вайолет!

Доктор отворачивается к деревьям, и они исчезают. Эхо разносит мой крик. Я задерживаю дыхание на случай, если Прайс выберется из воды узнать, в чем дело. Прайс да еще и доктор – это уже слишком. Стараюсь не дышать и прислушиваюсь. Доктор прячется среди тех деревьев, хочет затаиться. Он не знает, что я слышу дыхание собственного ребенка. Он не знает, что я чувствую ее. Нас связывает невидимая связь, меня и мое дитя, мы – одна плоть. Она поблизости, так близко. Сердце переполняет радость. Я знала, что она не погибла, я знала. Поднимаюсь на ноги. Она плачет, испугавшись темноты и холода, испугавшись доктора, и его бесцветных глаз, и зловещих вспыхивающих огней. Там, вот он там впереди, прячется среди деревьев спиной ко мне. Я вижу глаза моего ребенка, они заглядывают в мои.

Не хватает совсем немного, чтобы дотянуться до нее, почти могу коснуться ее кончиками пальцев. Доктор беззвучно удаляется, как призрак, растворяется в тумане, когда я приближаюсь. Он появляется за моей спиной, только чтобы исчезнуть снова, когда я протягиваю руки. И снова он возникает и исчезает, возникает и исчезает, и мне приходится кружиться, пока меня наконец не начинает мутить.

– Вайолет.

Я спотыкаюсь и падаю, выставляя руки, чтобы спасти уже себя.

Ее плач становится громче. Она узнает меня, она узнает меня.

Теперь я ступаю легко, каждый шаг делаю осторожно. Нужно двигаться так же беззвучно, как и он. Нужно застать его врасплох. Он держит моего ребенка перед собой. Кладет ее на холодную землю. Нет, он кладет ее прямо в топь, посреди водорослей, вода покрывает ее ручки и ножки, он оборачивается и смеется. Громкий смех, почти хохот разносится по окрестностям и перерастает в яростный рев. Нет, этот рев принадлежит мне.

Он ускользает и исчезает среди деревьев. Но где мой ребенок? Там только болотные травы – вон там, где он положил ее, и вода.

– Нет!

Я бросаюсь прямо в трясину. Здесь глубоко и много водорослей, они цепляются за ноги и утягивают за собой. Грязь засасывает ноги, платье, тянет, тащит меня на дно. Я наклоняюсь, пытаясь нащупать ее под водой, ниже, еще ниже в почве под водой, но ее там нет. Я плачу, ищу и снова плачу, а потом слышу его смех. Он стоит на тропинке к церкви, и она снова у него на руках, с нее капает вода, тянутся водоросли. Завитки ее черных волос пропитаны водой, а ее глаза – это глаза Гарри мутного сине-зелено-серого цвета, и они прекрасны. Я протягиваю к ней руки, хоть она так далеко. Кончиками пальцев дотрагиваюсь до мягкой шали, в которую она завернута.

Меня будят церковные колокола. Уже рассвело. Я замерзла и окоченела, голова болит, когда я сажусь. Кожу покалывает, мне больно при малейшем движении. Колокола эхом отдаются в голове, словно бьются о череп изнутри. Сегодня, должно быть, воскресенье. Может, в церкви будет Гарри, и тогда я расскажу ему о докторе и о том, что сделал Прайс, а потом он найдет нашу девочку и вернет ее мне. Опираюсь на иву и поднимаюсь на ноги. Подол платья волочится по болоту. Тяжелая шерстяная ткань трется о кожу, липнет к ногам. Холодно. Как же холодно.

Я ковыляю к церкви так быстро, как только могу. Спотыкаюсь снова и снова из-за путающихся в ногах юбок. Запинаюсь и падаю лицом в болото. Я так устала. Стоило, может быть, позволить болоту забрать меня. Это было бы совсем несложно. Стоит просто вдохнуть эту воду – и все закончится – все, и я наконец могла бы отдохнуть. Поднимаюсь, отряхиваю платье от грязи, травы и водорослей. Оно такое невзрачное и серое, что грязь на едва можно различить на ткани, да и ему все равно не будет до этого никакого дела. Ему никогда нет дела до водорослей в моих волосах или до пятен грязи на платье. Ему все равно, когда он срывает пуговицы с лифа, когда он покрывает поцелуями мою грудь и поднимает мои юбки.

Эти колокола все не смолкают. У меня уже голова раскалывается. Только бы этот звон прекратился. Ноги застревают в колючках и сплетении корней. Скользят в грязи. При каждом шаге я спотыкаюсь, словно само болото пытается остановить меня. Нет, это не болото, это всего лишь платье. Мне от него не избавиться, только не сейчас, когда колокола зовут меня. Бегу, спотыкаюсь, бегу, спотыкаюсь – и вот я уже за пределами леса.

Солнечный свет. Не ожидала я его, особенно в такой холод.

В церковном дворе никого – никого из живых, по крайне мере. Я переминаюсь с ноги на ногу. Конечности так онемели, что я только слышу глухой стук, с которым они ударяются о землю. Но ничего не чувствую. Возможно, он уже там, сидит, вытянув ноги, с надменным, скучающим выражением лица, как тогда, когда я заглянула в его душу.

Колокола смолкают. На мгновение воцаряется тишина, затем раздается птичье пение, а потом где-то в глубине церкви орган начинает выводить какую-то заунывную мелодию.

Сейчас. Я должна пойти сейчас же. Пересекаю двор, толкаю приотворенную дверь и вхожу.

Орган играет так громко, что бьет меня по ушам. Вслед за мной в церковь врывается холодный воздух. Мертвые листья шелестят у моих ног. Пальцы посинели, они все в грязи. Мои ногти такие грязные, а кончики приобрели сине-фиолетовый оттенок.

Все смотрят на меня. Конечно, смотрят. Меня так долго не было, да и одета я совсем не для церкви, я пришла босиком, а платье перепачкано грязью.

– Гарри?

Я прикрываю руками все еще вздувшийся живот. Мокрое платье такое тяжелое, что липнет к ногам и замедляет мой шаг.

– Где Гарри?

Он должен быть здесь, должен ждать меня. Я оглядываюсь. Все эти бледные лица с пустыми глазами выглядят так странно, они все изумленно разглядывают меня. Доктора тоже нет.

– Где этот доктор? – Я пытаюсь перекричать музыку. – Куда он дел моего ребенка? Мою Вайолет?

Музыка резко обрывается, дребезжащая нота повисает в воздухе. Вокруг звенят крики, злобные вопли, но мой голос громче.

– Где он?

Сзади меня раздается топот, он все ближе и ближе, прямо по плитам с чьими-то именами, которыми вымощен проход к алтарю.

Священник – губы бледны, ноздри сужены – что-то говорит, но его слова тонут в суматохе. Кто-то вцепляется мне в волосы, в плечи. Еще одна рука обхватывает меня за талию, и я падаю, прямо на спину, мне уже не спастись. Последнее, что я вижу, это деревянный свод.

Я просыпаюсь от дождя, который хлещет меня по лицу. Несколько секунд мне кажется, что я на болоте, но нет, я лежу в повозке, которая тащится по дороге. Каждый толчок, каждая выбоина на дороге вызывает тошнотворную боль, она расползается от шеи до плеча и макушки. Прайс говорит с лошадью. Нет, это не может быть Прайс. Прайс ведь…

Тогда кто это? Я вижу только темную тень, призрака. Не могу разглядеть его. Почему я не могу разглядеть его?

Глаза болят, когда я моргаю, но зрение не проясняется. Вокруг все размыто и погружено во мрак.

Лошадь замедляется, затем останавливается. Грубые руки вытаскивают меня из повозки и тащат к какому-то зданию. Оно столь же размыто, как и все остальное, но даже сейчас я понимаю, что это не Эштон-хаус. Ступени другие – более широкие и длинные. Впереди горит свет, и ждут две безликие и расплывающиеся фигуры.

– Где мы?

Дождь бьет меня по лицу. Я моргаю снова и снова, но зрение не улучшается. Расплывающиеся фигуры приближаются и берут меня под руки, едва ли не отрывая от земли. Боль пронзает череп.

– Благодарю, – произносит женский голос справа. – Мы заберем ее.

Они ведут меня к свету. Я спотыкаюсь и оступаюсь на лестнице.

– Это больница?

– Так и есть, – говорит женщина.

– Я здесь, потому что не вижу? – Оборачиваюсь к ней, но мне удается только различить форму ее лица – квадратного и большого. – Что-то случилось с глазами.

– Тебя ударили по голове, – говорит она. – И всего-то. Шишка где-то с яблоко.

Внутри пахнет дезинфицирующими средствами. Значит, все хорошо. Это больница, я здесь для поправки зрения, и только.

За нами захлопывается дверь.

– Здравствуй, Мэри. – Это мужской голос. Я оборачиваюсь на него, но перед глазами все плывет.

– Меня зовут Мод.

– У нее в анамнезе агрессия и вспышки насилия, – говорит он.

– Насилие? Нет, вы меня с кем-то спутали.

– Прежде всего нужно поддерживать ее в состоянии покоя, – продолжает он.

– Да, доктор.

– Вы меня с кем-то спутали. Я должна вернуться туда, на болото.

– Сульфонал трижды в день. – Он не слушает меня. – Паральдегид на ночь. При необходимости – хлораль.

Медсестры отвечают в унисон:

– Да, доктор.

– Вы не понимаете. Мне нужно вернуться туда сейчас же.

Они держат меня так крепко, что в руки словно иголки впиваются.

– Когда твое самочувствие улучшится, Мэри, вот тогда ты сможешь…

– Мое имя не Мэри.

Пытаюсь высвободиться.

– У нее бред, – говорит он. – Острая мания. Паранойя. Сексуальный эксцесс.

– Что? – Кровь стынет у меня в жилах. – Что он сказал?

– Не переживай, Мэри. – У него спокойный, мягкий, сочувствующий голос. – У нас ты получишь самое передовое лечение. Ты поправишься.

– Со мной все в порядке.

Меня оттаскивают от него. Я бью их в голень.

– Со мной все в порядке. – Никак не дотянуться. Не могу попасть пяткой в цель и продолжаю колотить воздух. В груди так тесно, что не получается вымолвить ни слова. – Да выслушайте же меня ради бога!

Меня перекрикивает врач:

– Влажное обертывание! На шесть часов.

– Я ведь всего лишь ударилась головой.

Меня тащат вверх по ступеням. Не на что опереться, пока меня тащат по лестнице.

– Я ведь всего лишь ударилась головой. – Мне выкручивают руки. – Меня зовут не Мэри! Вы меня с кем-то перепутали!

Все попытки вывернуться только причиняют мне боль, так я ничего не добьюсь.

– Я всего-навсего ударилась головой!

Никакой реакции. Меня тащат дальше.

Реву во весь голос:

– Со мной все в порядке!

Меня приводят в большую комнату, где нет ничего, кроме ванны и узкой кровати. По крайней мере, ко мне возвращается зрение – в достаточной степени, чтобы разглядеть множество подбородков под квадратным лицом.

– Теперь я вижу, – говорю я, – так что, пожалуйста, отпустите меня домой.

Возможно, произнесла это мысленно, потому что они, судя по всему, меня не услышали. Меня усаживают на стул.

Одна из них берет ножницы с подноса. Она моложе той, с подбородками, и симпатичная. Она берет копну моих волос и отрезает ее. Потом за дело берутся обе – режут, тянут. Чувствую холодное прикосновение ножниц к коже головы.

– Вши, – хмыкает Подбородок.

Вши? У меня?

С меня стягивают платье и все остальное. Подбородок вытянутыми руками запихивает вещи в сумку, морща нос, словно боится что-то подхватить.

– Грязь.

– Что случилось с твоим ребенком, Мэри?

– Меня зовут Мод.

– Ну конечно. – Подбородок закатывает глаза.

Красотка ловит мой взгляд. Она отворачивается, но мне кажется, что она верит. Думаю, она знает.

– Обязательно скажи врачу, что она рожала, – обращается к Красотке Подбородок. – И недавно.

Симпатичная кивает.

– Где твой ребенок, Мэри?

– Я не знаю.

Почему они так смотрят друг на друга, будто жалеют меня? Мне становится плохо от этого, в глазах жжет. Я отворачиваюсь, смотрю на сумку с одеждой, моей одеждой. Это платье и правда грязное и вонючее, оно затвердело от крови, молока и грязи, так что невелика потеря. Все равно оно мне не нравилась эта колючая шерсть и то, как оно впитывало воду.

Симпатичная медсестра помогает мне залезть в ванну.

– Тебе будет гораздо лучше, как только мы тебя вымоем, вот увидишь.

– Да.

Вода слегка теплая, и через несколько мгновений я начинаю дрожать. Они трут мою кожу карболовым мылом до красноты, ее начнет щипать. Меня поднимают.

– В болоте что-то есть, – произношу я. – Под водой, где холодно.

– Правда? – удивляется Подбородок. – Что же это?

Что это?

– Я не знаю.

И начинаю плакать.

Меня вытирают шершавыми полотенцами, так что кожа едва ли не блестит, хотя в голове какое-то странное ощущение. Комната начинает плыть перед глазами.

– Опля! – Подбородок ловит меня. – Ну же, давай-ка без глупостей.

Они опускают длинные простыни в воду, отжимают их и начинают обматывать вокруг моего тела. Они наматывают их по кругу, пока наконец я не оказываюсь полностью завернута в пеленки, свободной остается только голова.

– Вы не могли бы передать кому-нибудь? Передать, чтобы сходили на болото?

– Конечно, передадим.

Они опускают меня на узкую кровать. Они осторожны, бережно поддерживают голову.

– Передайте, что там в воде что-то есть, что-то под водой, среди водорослей и грязи, в темноте.

Подбородок зашивает простыни, запеленывая меня, как паук жертву.

– Мы ведь обязательно передадим, правда?

Симпатичная кивает.

Я вздыхаю.

– Там холодно, ночью на болоте.

– Да, уверена, так и есть, – поддакивает Подбородок.

– Там небезопасно. – Мои слова эхом отлетают от высокого потолка. Слезы бегут по лицу. – Мне холодно. Поэтому я не могу вспомнить, что там спрятано.

– Холод успокаивает. Доктор желает тебе только добра.

Симпатичная собирает мои волосы в кучу.

– Здесь нет вшей, – удивленно произносит она. – Ни одной, даже гнид нет.

– Раз доктор сказал, что вши есть, значит, они там есть.

Симпатичная опускает взгляд.

– Конечно.

– Вы скажете им, правда? – Мои зубы стучат, и слова звучат как-то странно. – Это важно.

– Конечно-конечно.

– Это правда важно. – Хотя я и сама в этом не уверена. Я вообще больше ни в чем не уверена.

Я просыпаюсь от колокольного звона. Кто-то все бьет и бьет в колокол.

Открыв глаза, вижу длинную комнату, заставленную кроватями – их тридцать, сорок, а может даже пятьдесят. На них лежат, сидят или стоят женщины – старые, молодые и средних лет. Они надевают то, что сложено на их кроватях. Я сажусь. На моей кровати тоже лежит стопка одежды, так что я повторяю за ними. Натягиваю тусклое серое платье. Это то же самое платье, что я носила раньше, но теперь оно чистое.

В комнату входит медсестра.

– Пошевеливайтесь. – Она хлопает в ладоши. – Давайте.

Мы выстраиваемся в линию. Я замыкаю строй, потому что моя кровать дальше остальных от двери и потому что остальные знают, что им делать, а я – нет. У меня кружится голова и болят руки. Поднимаю ладонь, чтобы поправить прическу. Мои волосы. Их нет – абсолютно. Осталась только жесткая щетина.

Больше ни одного обритого человека в комнате нет. Я выглядываю колонну с обеих сторон. Все выглядят нормально. Я такая одна.

Перевожу взгляд на спину женщины передо мной.

Что-то вышито на спине ее платья. Сначала я принимаю это за какой-то узор, но потом моргаю и вижу надпись. Три слова:

Психиатрическая лечебница Анджелтон.