Приказ №1

— Ну что вы, Михась Александрович! Мы со старухой пока не голодаем. Так что оставьте-ка это себе, пригодится.

Говорил он на смешанном русско-белорусском языке. Слово «Михась» прозвучало как-то мягко и тепло. Михайлов вспомнил, что дом он назвал хатой, а собачью конуру — будкой, и тоже улыбнулся:

— Скажете, и хлеба у вас вволю?

— С хлебом, вы угадали, туговато, — согласился хозяин. — Садитесь к столу. — Он взглянул на жену. — Петровна, может, ты по случаю встречи, знакомства налила бы нам по стопочке. Есть там у тебя вишневая.

Хозяйка с улыбкой покачала головой:

— Сегодня уж так и быть.

Она подошла к потемневшему, домашней работы буфету, достала небольшой графинчик и две маленькие стопки.

Мужчины выпили и принялись закусывать.

Михайлов даже не предполагал, что он так голоден. Не испытывая стеснения, сразу же стал есть. Хозяева, видно, в длительном ожидании гостя, тоже проголодались. За столом наступила тишина. Михайлов сидел напротив хозяина и теперь мог рассмотреть его вблизи. Лицо продолговатое, с впалыми щеками; небольшие, традиционные для рабочего человека его возраста усы. Глубоко сидящие голубые глаза смотрели спокойно и доброжелательно. На вид ему было под шестьдесят. Жена выглядела намного моложе. Она не суетилась, ненавязчиво подкладывала на тарелку гостю то картошку, то огурец и делала это так, что было неловко отказаться.

Чтобы нарушить затянувшееся молчание, Михайлов спросил:

— Так что, Антон Михайлович, слыхать у вас в мастерских?

— Работы прибавилось, а знающие дело рабочие — убывают. Работаем по двенадцать часов.

— Фронту паровозы ремонтируете?

— Не только: и вагоны, и орудия. Вчера даже бронепоезд из-под Могилева пригнали. Мужики говорят, будто он самого царя охраняет. Бока здорово помяты в каждом вагоне, есть и дыры от прямых попаданий. Паровозу тоже досталось. Не думаю, чтобы царя из пушек обстреливали.

— А как рабочие к войне относятся?

— Большинство за то, чтобы скорее она кончилась. Есть у нас солдаты, которые фронт прошли, а сейчас их, как бывших кадровых рабочих, к нам прислали. Вот они и есть самые лучшие агитаторы супротив войны.

— Много их?

— Солдат-то? Человек сорок. Офицеры злющие, как псы цепные, за каждую провинность, за каждое неосторожное слово — нередко обратно на фронт, под пули.

— А как сами рабочие настроены?

— Рабочие хотят мира и хлеба. В мастерских молодых мужиков раз, два и обчелся, пожилые в основном, а у всех семьи, всем есть надо. Нам вот со старухой еще терпимо — свой дом, огород, сад... А у других — ничего. Хлеба нет, люди голодают... Болезнь косит косой, никого не жалеет — ни старого, ни малого...

— Что в отношении царя говорят?

— Да что говорят... — Антон Михайлович усмехнулся в усы. — Скромный, говорят, человек: полковничьи погоны, умишком вообще на фельдфебеля тянет... А как людей на смерть посылать да голодом морить — тут у него размах.

Михайлов отметил про себя: «Хлестко придумано. Честное слово, лучше и не скажешь». Спросил:

— Большевистская организация у вас в мастерских есть?

— Да, девять человек пока. Сами знаете — конспирация. Но сочувствующих, скажу вам, немало. Уверен, бросим клич — почти все за нами пойдут.

Старик замолчал, и Михайлов, чтобы не показаться навязчивым, решил сменить тему разговора.

— Мне Мясников и Роман говорили, что у вас сын есть. Где он?

Хозяин в этот момент закашлялся, ответила Елена Петровна:

— На фронте, с немцами воюет.

— Пишет?

— Уже больше месяца, как весточки не получали.

Голос ее дрогнул, и Михайлов понял, что затронул больное место. Он не хотел говорить фальшивых слов утешения. Значит, пора благодарить хозяев и идти отдыхать. Так и сделал — отказался от чая, поднялся и пошел к себе.

Подкрутил фитиль — в комнате стало светлее. Расстелил кровать, разделся и лег. Прежде чем погасить лампу, еще раз окинул взглядом комнату. Она все больше ему нравилась. Заметил в углу черную от времени икону, лампадку с оплывшей свечой. Почему-то подумалось, что сам Крылов скорее всего неверующий, а жена его здесь тайком молится, чтобы господь уберег от пули их единственного сына.

Задул лампу и, положив руки под голову, закрыл глаза.

Сон не шел. Случайно промелькнувшая мысль тянула за собою цепочку воспоминаний. «Плохо, когда в семье один сын. То ли дело у нас...» И перед ним возник уездный городок Пишпек в Туркестане, где он родился. Отец-молдаванин работал помощником городского врача. Он не только занимался врачеванием — всегда готов был откликнуться на любую просьбу киргизских бедняков. Мать — из русских переселенцев, уроженка Воронежской губернии. Энергичная и волевая женщина, она всю себя отдавала воспитанию пятерых детей. И, кажется, не напрасно: дети учились хорошо.

Учились-то хорошо, а вот у него, у Миши, уже тогда вышел конфликт с богом. Не лампадка ли над головой вызвала в памяти тот давнишний случай? Он в числе лучших учеников школы участвовал в архиерейской службе. Огромный, похожий на обомшелый валун протодьякон протянул ему подсвечник с зажженной свечой:

— Понесешь. Только не урони, не то...