Приказано молчать

– И то подумать – хозяином был. Теперь небось нищенствует. Как не лютовать?! – как бы оправдывая Шакирбая, ответил другой.

Как только лейтенант Борисов узнал, что задержал самого Шакирбая, он решил позвонить в штаб части, чтобы доложить своему начальнику и о том, почему не выехал своевременно на другую заставу, и о задержанном бандите, но дежурный телефонист ответил лейтенату, что начальна политотдела в кабинете нет.

– Соедините с общим политотделом, – попросил Борисов и немного погодя услышал:

– У телефона майор Данченко.

– Лейтенант Борисов говорит.

– А-а, Сергей, ты еще в Подгорновке? Ну что я говорил. Застрял?

– Шакирбая я задержал.

– Как, задержал?!

– Вытащил из пещеры.

– Какая еще пещера?!

– Под водопадом. Прошу, доложите начальнику политотдела, что завтра утром выезжаю. Я не дозвонился.

Рассказы

Золотые патроны

Кирилла Нефедовича Поддубного, колхозного пасечника, я навещал часто.

Нефедыч, как звали его все, жил в долине в небольшом доме у берега озера. Рядом с домом рос развесистый дуб. Дед, с уважением поглядывая на него, любил говорить:

– Фамилия моя Поддубный – под дубом мне и жить. – И, помолчав немного, добавлял: – В силу входит, а я – того, восьмой десяток доскребываю…

Скажет и – вздохнет.

Вообще-то Нефедыч вздыхал редко; он был весел, немного суетлив, с утра до вечера возился возле ульев, рядком стоявших на опушке рощи, и сам был похож на трудолюбивую пчелу. Рощу: карагачи, ивы, ясень – гектаров двадцать – Нефедыч посадил и вырастил сам. Люди назвали эту рощу по фамилии хозяина, чуть переделав окончание – Поддубник.

Подружились мы с Нефедычем давно, в те годы, когда я командовал заставой, которая стояла километрах в восьми от пасеки, за небольшим перевалом. Хозяин Поддубника часто, особенно зимой, приходил к нам в гости. Зайдет, снимет солдатскую шапку, куртку, тоже солдатскую, одернет и поправит гимнастерку, расчешет обломком расчески негустую белую бороду и сразу:

– Где тут Витяка, внук мой?

А Витяк, наш четырехлетний сын, уже бежит к нему. Радостный. Заберется на плечи, запустит ручонки в бороду и допытывает:

– Почему, деда, у тебя борода?

– Пчел из меда вызволять. Какая залипнет – я ей бороду и подам. Лапками она хвать за волосинку, я ее в озеро несу. Пополоскаю, значит, ее в озере, она и полетит за медом. Я другую тащу. Рукой-то нельзя – ужалит.

– Обманываешь, обманываешь, обманываешь!

– Истинный хрест, правда, – смеется Нефедыч.

Вечером, за чаем, Нефедыч рассказывал о себе, о родных, о колхозе. Читали мы вместе письма от сына – сын у него полковник, окончил академию. Когда вызывали меня на заставу (бывало это часто), он бурчал:

– Ну и служба у вас! Белка в колесе, и только.

Нефедыч доставал трубку, набивал ее ароматным табаком (сын посылками баловал) и начинал дымить. Не спит, дожидается, пока я вернусь, и обязательно спросит, все ли в порядке…

Перед Новым годом случилось у нас несчастье: заболел сын. Играл с дедом, веселый такой, и вдруг – температура. Раскис совсем. Задыхается. Я к телефону, звоню в санчасть врачам.

Но такая пурга, что не пробиться к нам на заставу ни машиной, ни вертолетом. Кое-какие лекарства, предлагаемые врачами, нашлись в заставской аптечке, но они не помогали. День-два – ребенку хуже и хуже, а метель метет.

На третьий день утром Нефедыч надел шапку, затянул потуже ремнем куртку.

– Спасать, – говорит, – Витяку надо. Давай, Митрич, коня.

Куда ездил Нефедыч, к себе ли на пасеку или к другим старикам охотникам и пчеловодам, что в горах живут, мы по сей день не знаем. Вернулся к вечеру, в снегу весь, ну настоящий Дед Мороз, только ростом пониже тех, которые на картинах. Достал из-за пазухи бутылочку с какой-то коричнево-зеленоватой жидкостью.

– Сто лет теперь ему жить!

Отходил: натирал, поил. В Новый год Витя скакал вокруг елки.

Потом меня перевели в штаб части. Как в командировку еду, обязательно загляну к Нефедычу. Гостили у него и Нина с Витей.

Этот же раз я проводил в Поддубнике свой отпуск. Осенью в этих краях много всего: и дичи, и рыбы, и ягод, и солнца. На заре я покидал дом пасечника и уходил, прихватив с собой зажаренного кеклика или утку, то в горную глухомань, то переправлялся на лодке через озеро и пробивал застарелый камыш, буйно разросшийся на разливах, начинавшихся сразу же за озером, выискивая удобное для охоты место. Утки, атайки[3], гуси, кабаны любят такие места – нехоженые.

К пасечнику возвращался только к вечеру. Собирал малину и ежевику, либо просто лежал на траве, у берега какого-либо ручейка.

Вечером мы с Нефедычем готовили ужин, разговаривали о жизни. Так дни и шли.