Приход № 3 (февраль 2014). Сретение

Культура

Под светом слова

Геннадий Русаков публиковал в «Знамени» свои «Разговоры с Богом» в течение семи лет, с 1996 по 2002 год. Первая же публикация была отмечена премией журнала. В 2003 году этот корпус стихотворений вышел отдельной книгой.

Русаков родился и вырос в сталинские годы, пережил смерть родителей в войну и детский дом. Впоследствии служил переводчиком-синхронистом за границей, состоял в партии, причисляя себя к людям неверующим. Началу разговора поэта с Богом предшествовала смерть жены – поэта Людмилы Копыловой – и пятилетнее молчание. В одном из интервью Геннадий Александрович рассказывает об этом так: «Не знаю, есть ли Бог. Просто впервые именно в нем я нашел собеседника, с которым можно говорить обо всем на том пределе честности, который редко возможен между людьми, – потому что он видит и знает, все поймет и простит. У меня нет никого другого, кто был бы так высок и от кого можно ждать, добиваться всех ответов».

Временами поэт в своем обращении к Господу бывает настойчив и даже яростен, напоминая то библейского Иова, то Вениамина Блаженного – великого юродивого русской поэзии XX века. Если даже в каких-то стихах цикла нет прямого обращения к Богу, Его присутствие ощущается нами – так же как присутствие героини, отнятой смертью. Под этим двойным освещением мир отчетлив, резок, исполнен смысла едва ли не в каждом «разговоре», даже если перед нами простой деревенский пейзаж или, на первый вгляд, непритязательная сезонная зарисовка.

Вадим Муратханов

Геннадий Русаков Разговоры с Богом

Ты, бог простых вещей, зверей и птиц пернатых,

владыка вод и кущ, водитель муравьев,

кому же, как не мне, бродить в твоих пенатах

и сравнивать нектар на качество ручьев!

Ты позови меня, а я приду и буду —

на цыпочках, тишком: пусть херувимы спят.

Вон двое невзначай крылом задели Люду,

похожие во сне, с затылка, на опят.

Вон стая голубей куда-то пролетела.

Архангел прошуршал, оставив в небе след:

пространство бережет перемещенья тела

и помнит, кто где был, кого там больше нет.

Хозяин сизых трав, бегущих нашим лугом,

полевок и кротов, что тихо роют тьму!

Возьми меня к себе пускай не по заслугам,

а просто за любовь к творенью твоему.

* * *

И как ты все, ей-богу, ловко:

во весь июнь раздвинул свод,

телка поставил на веревку,

наладил молокозавод.

Пчела по графику летает,

запоминая свой маршрут.

Над Каблучками облак тает.

В проулке свиньи громко жрут.

А ты уже наполнил лужи

и в пруд насыпал плавунцов.

И, значит, я тебе не нужен

хотя б до первых огурцов.

* * *

Душа молчит. Она себя забыла.

Отмельтешила. Отмотала срок.

Отмучилась, вернее – отлюбила.

Исполнила положенный урок.

Уйдите все, ее ничто не тронет.

И перед обезумевшей страной

она лишь руки, страшная, уронит,

но не пойдет искать себе иной.

* * *

Опять лило. Окно рыдало.

За домом плакали сады.

И черноплодка проседала

под грузом ягод и воды.

Шла репетиция потопа.

Село встречало смертный час,

блаженным запахом укропа,

как будто ладаном, сочась.

И, ничего не понимая

в своей старушечьей судьбе,

кричала яблоня немая,

взывая, господи, к тебе.

И как же, помнится, хотелось

помочь дурехе уцелеть!

(Хоть это, боже, мягкотелость —

старух и яблони жалеть…)

* * *

Кто жил однажды – будет жить всегда.

Ничто не завершается с распадом.

Не плоть – одушевленная вода,

так наши души снова будут рядом.

И минет срок, и будет срок другой.

И взгляд меня толкнет тихонько

в спину.

И прежний голос скажет: «Дорогой…»

А я опять лицо к нему закину.

И ослепит меня последний свет,

и вот уже дыханье отлетело…

Кто жил однажды, знает: смерти нет.

И лишь болит покинутое тело.

Какие странные погоды

стоят в отечестве моем,

когда молчат леса и воды,

и светозарен окаем,

когда картошка отцветает

и, как заблудшая душа,

слепая бабочка летает,

сухими крыльями шурша,

когда редисом пахнет воздух

и спеют ранние харчи.

И на своих фамильных гнездах

сидят безмолвные грачи.

* * *

Мне не нужен никто, но, пожалуйста, не уходите:

пусть кряхтят половицы и кто-нибудь дышит живой

И у господа бога когда-то имелся родитель —

чтоб к кому-то кидаться и тыкаться в грудь головой.

И у господа бога осталась, наверно, привычка:

просыпаясь, тянуться поверх нерасклеенных глаз

к той, чей голос когда-то запомнила малая птичка

и с тех пор под окошком ему свиристит каждый раз.

Что мне делать, владыка, ты там одинокий и старый,

бедный, бедный, на что же твой причт и небесная рать?

Ты и нас-то придумал (и эти звериные пары),

чтоб ночей не бояться и в шумные игры играть…

* * *

Мой август завершает превращенья.

Вернулась соразмерность бытия.

Опять весь день распластывались тени

на две длины амбаров и жилья.

Опять пестрели веток отпечатки

крест-накрест или кучкой, в кулачок.

На кукурузе трескались початки,

поскрипывал фасолевый стручок.

Блаженный месяц бесполезных знаний…

Затихла плоть и кровь уже слаба.

Но входит время новых начинаний,

отодвигая волосы со лба.

И все еще возможно – на немного.

И все еще продлится – на чуть-чуть.

Хотя в Озеры ближняя дорога —

уже почти неодолимый путь.

* * *

Вот я, сочась слезами и слюной,

как Иов, жду у твоего порога.

Неужто ты, владыка, и со мной