Приходи в воскресенье

— А ты хотел, чтобы я тебя пожалела? — Во-первых, я не умею жалеть, а во-вторых, жалеют лишь слабых мужчин…

— Ты обо мне хорошего мнения, — заметил я.

— Уже не рад, что мне все рассказал? — пытливо заглянула она мне в глаза.

— Я рад, что мы с тобой вместе, — сказал я, привлекая ее к себе.

Юлька секунду сидела не шевелясь, потом мягко отстранилась.

— Так будет всегда? — обидевшись, спросил я.

— Не знаю, — сказала она. — Я не люблю загадывать вперед.

— В таком случае у меня есть какой-то шанс… — усмехнулся я.

— Не будем об этом, — сказала она.

Солнце поднималось к зениту, все больше припекало. Слабый ветерок покачивал сиреневые пушистые головки дикого клевера. Вмесете с ними покачивались пчелы и бабочки. На телефонные провода опустилась стая скворцов. Лениво перекликаясь, птицы топорщили перья, крутили отливающими медью головами, посверкивали на нас маленькими золотистыми глазами. Я поднялся с травы и подал руку Юле, хотя не хотелось отсюда никуда уезжать. Хотелось опрокинуться навзничь и смотреть в небо, где вольно гуляют снежно-белые высокие облака. В этот тихий полуденный час, казалось, и облака остановились на одном и неслышно тают в небесной синеве, как айсберг в море.

И хотя через полчаса мы уже были на берегу небольшого красивого озера, я все еще с некоторой грустью вспоминал зеленую клеверную лужайку, шмеля и рокот лебедки, поднимающей на леса панели. Озеро было тихое, по берегам вкривь и вкось торчал тусклый прошлогодний камыш. Еще не народились кувшинки, не вымахала осока, и светлая вода у берегов чистая, спокойная. Юля сбросила с себя джинсы, рубашку и, расстелив на траве тонкое одеяло, улеглась загорать. Я тоже разделся и лег рядом. Однако глаза мои сами по себе косили на крепкое девичье тело в зеленом купальнике. Я с трудом сдерживался, чтобы не обнять ее… И тут, наверное, чтобы охладить меня, откуда-то из-за поросшего кустарником бугра прилетел холодный ветер и стал прохаживаться по спинам, ногам. Я увидал, как у девушки на плечах высыпали мурашки. Юлька лежала на животе, подставив солнцу спину. Ветер, попугав нас, подернул мелкой рябью воду, прошумел в прибрежных кустах и, напоследок пронзительно свистнув в ветвях толстой сосны, во весь рост отражающейся в озере, убежал в поле.

Юлька приподнялась, сорвала листок подорожника и прилепила на нос. Теперь она легла на спину. Длинная гибкая фигура гимнастки, ничего лишнего. Вот она пошевелила пальцами ноги, отгоняя муху, дотронулась тыльной стороной ладони до круглого подбородка, несколько раз взмахнула черными ресницами, будто чему-то удивляясь про себя, полные губы тронула легкая улыбка и тут же погасла. Крошечная сиреневая бабочка опустилась на Юлькину ключицу и, шевеля усиками, поползла вниз к молочно-белой ложбинке между грудями. Наверное, у бабочки были очень нежные ноги, потому что Юлька не прогнала ее.

Разомлевшие на солнце, мы с Юлькой стали раскладывать на одеяле свои припасы. Бутылку я еще раньше предусмотрительно опустил в воду. Несмотря на жару, вода была холодная. Юлька делала бутерброды, а я кромсал ножом жестянку с консервами. И в это мгновение мы услышали гулкий выстрел. Над дальней кромкой озера с шумом поднялись утки. Я и не подозревал, что они здесь обитают. Прогремели еще два выстрела. Одна утка, теряя перья, шлепнулась в прибрежные кусты.

— Он убил ее! — взглянула на меня Юлька. — Ты видел, она упала.

«Черт побери! — со злостью подумал я. — Раз в неделю выберешься за город, думаешь, что хоть тут от всего отдохнешь, и на тебе — эта идиотская пальба!»

Я нехотя поднялся, зачем-то натянул брюки, рубашку и поплелся вдоль берега в ту сторону, откуда донеслись выстрелы. Одно дело гневно осудить про себя все это безобразие, а другое — куда-то идти и выяснять, кто это стрелял. Потом, я не знал, запрещена охота или нет…

Сразу за прибрежными кустами я носом к носу столкнулся с Аршиновым. Расплывшись в широчайшей улыбке, он потряс передо мной окровавленной уткой:

— С первого выстрела! Посмотри, какая красавица!

Был он в высоких охотничьих сапогах с подвернутыми голенищами, патронташ оттопыривался на толстом брюхе, висело на плече вниз стволами ружье. Сиял лакированный козырек железнодорожной фуражки. Сиял, как медный самовар, и Аршинов.

— Свинья ты, Генька, — сказал я, несколько ошарашенный этой встречей. — Охота ведь запрещена!

Наверное, он почувствовал в моем голосе нотки сомнения или вообще ему был неведом стыд, потому что, ничуть не смутившись, ответил:

— Признайся, это ты от зависти… Не каждому удается на лету срезать такую крякву.

— Я и не знал, что ты охотник, — сказал я, неприязненно глядя на него. — Специалист по уткам… — Я вспомнил рассказ Бутафорова про то, как он с палкой крался к утке, прилетевшей на Дятлинку.

— Кто на пернатую дичь охотится, а кто… и на другую… — подковырнул меня Генька, кивнув на берег, где во всей своей красе возлежала в купальнике на одеяле рядом с закусками и заманчиво блестевшей на солнце бутылкой Юлька.

— Русалка! Сирена! — поощренный моим молчанием, продолжал Аршинов. — Где ты такую ягодку откопал?