Прихоти дьявола (СИ)

Он прижался ко мне и уткнулся носом в шею, дотла сжигая мою кожу горячим напряжённым дыханием. Я чувствовала, как по бедрам стекает вязкая тёплая жидкость, и от этого становилось в разы омерзительней. Но омерзение уже не брало верх надо мной. Только холод и безразличие. Больная апатия, переходящая в отречение от всего и вся. Душащая обида плавно растворялась в моём сердце, проникая в его корни, центр, в который она просачивалась с такой настойчивостью, желая стать единым целым. Бурлящая внутри лава остывала, мутируя в каменную глыбу, непробиваемую стену, что послужит теперь мне надёжной защитой, если я сумею удержать её вес, постоянно растущий от новых пережитых невзгод.

— Я сделал тебе больно? — проговорил юноша с некой жалостью, сожалением, что явно было ненастоящим, насквозь фальшивым. И эта фальш раздражал нервные окончания, все рецепторы, коих теперь у меня меньше, нежели у остальных. Подумать только: мне всего шестнадцать, а я лишилась практически всего, чем наделены обычные счастливые люди. Никогда я не подпустила к себе мысли о том, что меня сломают так рано, и что вся моя жизнь станет похожей на заключение, бесконечную каторгу, коя будет продолжаться до тех пор, пока сердце не ударится о рёбра в последний раз.

Мне всегда было интересно, что чувствуют умирающие люди. Что они видят? Слышат? А что было с ними после? Предстали ли они перед Аллахом, чтобы за грехи свои ответить, или нырнули в пустоту, в которой не было ничего более громкого, чем звенящая тишина?

Некоторые, как я, ощущали то отчаяние, то безразличие, неустойчиво балансируя между этими чувствами, рвущими душу пополам. А что ощущали остальные? Обиду на тех, кто подвёл невинную душу прямо к вратам смерти? Облегчение, балующее сознание мыслью о свободе? Или тягу к жизни, что выбиралась из недр сердца лучами света, тело наполняя немыслимой силой для борьбы?

Я не знала. Могла лишь примерно представить, какую гамму эмоций они ощущают перед тем, как навсегда распрощаться с бренной оболочкой и махнуть ввысь, к солнцу, что так ласково звало в свои объятия.

— Жаль, что ответить ты не в силах.

Я слабо застонала в попытках ответить что-то стоящее, но вновь остатки языка запульсировали, готовясь выпускать очередные кровавые струйки, от которых мой желудок скрутится в болезненном спазме. Мне стоило бы поесть, но любой глоток воды или комочек пищи причинял неистовую боль, сумасшедшее жжение, словно у меня во рту разгоралось адское пламя, что языками своими обвивало мою раненую плоть.

— Я не перестану удивляться тому, насколько ты красива.

Веки опустились, а в душе зародилась призрачная надежда на то, что и слух отключится вместе со зрением хоть на долю секунды, чтобы мне удалось уснуть и перестать мучить себя обрывками его никчёмных фраз. Они, по сути своей, ничего и не стоили, и принимать их близко к сердцу было бы глупо, если бы не одно «но»: он доводит все дела до конца, и обещанная в порыве гнева боль обязательно обременит твоё тело до конца тёплых летних дней. Или холодных зимних. Но обязательно сбудется всё то, что он пообещал тебе, будучи в испепеляющей ярости.

— Почему ты не любишь меня? Почему ты всегда выбирала кого-то другого? — говорил Мехмед тихо, стараясь не нарушить моего внутреннего равновесия, одна из чаш которого постепенно наполнялась привычной ненавистью, покалывающей уже в кончиках пальцев.

«Потому что ты жесток. Потому что эгоистичен. Потому что безумен. Обычные мальчишки так себя не ведут, когда стараются заполучить любовь».

— Я готов подарить тебе весь мир, а ты всё хочешь сбежать от меня, оставить одного. Когда я стану султаном, ты не будешь отказывать себе в любом удовольствии. Будь-то шикарные заморские ткани или горы драгоценностей.

Мне не нужно было всё то, о чём он говорил с такой жалостью и упоением. Мехмед словно выманивал испуганного зверька лакомством, которое раньше его забавляло, но терпел поражения, переходя на наглое наступление. Он попытался прижать меня к себе, но я резко оттолкнула его от себя, в ответ свернувшись калачиком, словно обросла в то же мгновение иголками, к которым он теперь не сумеет прикоснуться.

— Кто в твоём сердце, Лале?

«В моём сердце только пустота».

Я помню наше с ним детство и сейчас для себя провожу невзрачную параллель, сравнивая поведение до того, как Мехмеда отправили в Манису на долгих одиннадцать лет. Маленький мальчик втайне от всех любил прятаться в саду и растворяться в запахе распустившихся тюльпанов и ирисов, любил играть в прятки, опасливо выглядывая из-за толстого ствола дуба. И все эти милые привычки просто померкли на фоне обиды и злобы, которую ему приходилось чувствовать из-за нерадивых жён его отца. Он всегда чувствовал себя лишним, утешение находя во мне и в матери, что любила его до потери пульса, до последнего удара своего сердца.

— Напиши мне, что ты чувствуешь, прошу.