Прикладная метафизика

Не решаемся, конечно же, потому что все перечисленное не «просто вещи», а живые существа, люди и вечные сущности. Да, не просто вещи — но и вещи тоже. Пусть даже статус вещи есть нечто минимальное, но даже и это «минимальное» требует отваги бытия. Ведь альтернативой бытию как веществованию является «вообще ничто» — на это как раз и указывает Хайдеггер. Об этом кричит петух, взывает пирожок и воет волк. Каждому из них грозит «вообще ничто» в случае невостребованности. Ужас невостребованности свирепствует и в мире людей, здесь тоже на свой лад требуют и умоляют: отведай мое яблочко (мой обед, мою любовь, мое присутствие), назови мое имя. Истина вещей состоит в их востребованности. Истина субъекта, конечно же, не сводится к этому, но она не отменяет и исходной определенности, изначальной своебытности, свойственной даже вещам. Дефицит прочной вещественной основы, стержня бытия (наличного бытия в гегелевском смысле), ставит под вопрос всякое дальнейшее восхождение к конкретному. Последующие различения, создаваемые работой негативности, становятся слишком блеклыми для удержания подлинных различий, а итоговое единство самости и субстанции оказывается и вовсе не возможным[90]. То есть, «простое достоинство наличного бытия», которым обладает всякое сущее, поскольку оно сущее, можно рассматривать пренебрежительно — но только в том случае, если обладание этим статусом является очевидной данностью. Тогда вещность безмолвна, а порывы речи устремлены к экземплярности более высокого ранга.

Так, бесшумная, плотно закрывающаяся дверь, демонстрирует непоколебимую уверенность в своей вещности. Если же она скрипит, подает голос, значит ее вещность подставлена под сомнение. Скрип представляет собой ответ на неозвученный вопрос: «А ты в самом деле дверь?» Ответ направлен на то, чтобы развеять даже малейшие сомнения, но, как и в случае с петухом, эффект оказывается противоположным: слишком уж бесхитростны дверь и петух, им далеко до хитроумных подозрительных субъектов. Над петухом они посмеются, а вот дверь столкнется с грозной альтернативой: быть отремонтированной или выброшенной, превращенной в «черт знает что». Признанная вещь помалкивает, не высовывается, ей лучше остаться незамеченной. Для субъекта подтверждение признанности необходимо, для вещи это предел возможного (тогда ее называют шедевром, произведением искусства), и вещь довольствуется фактом признанности «по умолчанию». Ибо сам источник человеческой речи таит в себе угрозу пирожкам, дверям и разным прочим молоткам. По мнению Хайдеггера, речь вообще начинается с угрозы в адрес вещей, таков первый повод для субъекта открыть рот:

«То, что логика делает своей темой в качестве категорического суждения, к примеру, «молот тяжел» — это-то она уже до всякого анализа поняла «логически». Незаметно, но «смысл» предложению уже предпослан: вещь (молот) обладает свойством тяжести. В озабоченно-деятельной осмотрительности таких высказываний: «ближайшим образом», «в первую очередь», «вовсе нет». Но, конечно, у нее есть свои специфические способы истолкования, которые, если сообразовываться с приведенным теоретическим суждением, могут гласить: «Молот слишком тяжелый» или же, что еще вероятнее, — «Слишком тяжелый! Давай другой!»[91]

Таковы превратности перевода голоса вещей на язык субъектов. Немудрено, что вещи предпочитают помалкивать, руководствуясь действительным принципом горшка (а не субъекта, сравниваемого с горшком): «Хоть никак не зови, только в печь поставь, да отведай моих пирожков». Только равномерный стук молота, только неизменное ку-ка-реку, ежедневное хождение на работу или, как раньше говорили, «в присутствие» задает естественный ход вещей. Ничего сверх, никаких отклонений, никаких «мяу», попытка бунта против статуса прекращает востребованность вообще.

Кстати, выражение «ходить в присутствие», знакомое нам сейчас в основном благодаря Гоголю и Гончарову, вносит любопытные коррективы в прочтение Хайдеггера на русском. Именно этим термином «присутствие» Бибихин передает хайдеггеровское «Dasein», что позволяет русскому читателю вступить в невольный спор с изначальным смыслом ключевой идеи «Бытия и времени». Ведь Dasein утверждает свою исключительность, отвечая на вопрос «Кто?», его присутствие радикально, как картезианское ego cogito, и, следовательно, не может быть никакой инерции Dasein.