Прикладная метафизика

Между тем ежедневное хождение в присутствие (удивительно точная интуиция русского языка) как будто говорит совсем о другом, о приведении (себя) к общему знаменателю, предшествующему другим заботам и региону «заботы» («Sorge») вообще. В присутствие ходит маленький человек Акакий Акакиевич Башмачкин и миллионы таких же, как он, Петуховых, Волковых, Пирожковых. Но и крестьянин в поле, и учитель в классе, и Гегель на кафедре состоят в присутствии, отбывая востребованность. Маленький человек тихонько живет внутри Большого (проекта Dasein), осуществляя свое незаметное Большому и зачастую презираемое им присутствие. Здесь как раз и размещается «слишком человеческое» — предмет презрения Заратустры, здесь же и «das Man», изобличаемый Хайдеггером. Конечно, «ходить в присутствие» совсем не то, что испытывать полноту присутствия, пребывая в режиме «Dasein». Просто минимализм какой-то, его не зря сравнивают с функцией винтика или шестеренки. Можно еще сопоставить Акакия Акакиевича с ладным молотом, с исправной дверью, с петухом, которого не заподозрили ни в каком «мяу».

Так или иначе, разговор идет о вещном ядре субъективности (или «субъектности»), о том, что составляет максимум бытия каждой вещи и минимум бытия субъекта. Кстати говоря, не гарантированный минимум. Допустим, что сравнение человека с простым винтиком, особенно если такое сравнение проводит само бытие, а не речь другого, являет собой предельное унижение — как раз в онтологическом смысле. Но если нет для тебя и такого присутствия, где ты — винтик, кто ты тогда? Возможно ли вообще человеческое в человеке без das Man-присутствия, которое либо напрямую вещественно, либо уподоблено вещи по своему бытию?

Перед нами некая вариация вопроса о смысле жизни, обнажающая непримиримый конфликт между востребованностью и признанностью, между вещью-во-мне и мною как «вещью в себе». Не важно, как к тебе обращаются: «Эй!» или «Скажите, пожалуйста», важно, что ты существуешь лишь в качестве возможного источника неизвестно кем сказанного «мяу». То есть, в качестве подозреваемого.

Возникающую здесь коллизию бытия-в-признанности удобнее всего описать как конфликт Колобка и пирожка. Решающий момент заключается уже в грамматическом различии: пирожок пишется с маленькой буквы, ничем не выделяясь из ряда вещей, Колобок же отвечает на вопрос «Кто?», как и Dasein: его бытие в мире справедливо приветствуется заглавной буквой.

Итак, пирожок говорит: «Съешь меня!»; Колобок, напротив, не хочет, чтобы его раскусили, — и устремляется в бегство. Траектория его побега есть настоящая «эгодицея», выводящая к форме Я. Знаменитая песенка («Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел…») подобна кантовскому трансцендентальному единству апперцепции — ее тоже можно сократить до одного слова Я. В случае пирожка возникают сомнения даже в рамках сказочной условности: ну не мог он такого сказать. Может быть, он передает просьбу пекаря, которую тот хитрым образом замесил в тесто… Понятно, что субъект свойством вещи считает то, что может стать своим для него, а не для вещи, — это знали еще даосы. И хотя он без всякого удивления прочтет в кулинарной книге: «Раки любят, чтобы их варили живыми», он все же не готов от самого рака услышать признание в любви: «Эй, дружок, свари меня живьем, пожалуйста». А тут пирожок говорит такое…

Что ж, получается, что Колобок по всем статьям прав. Дело, однако, в том, что его правота не самодостаточна, она напрямую зависит от правоты пирожка: перед нами истина в ее процессуальности, о которой так любил говорить Гегель.

Восстание Колобка, приведшее к штурму вершин бытия от первого лица, могло произойти только на ровном месте — на площадке, где утверждена истина пирожка как нечто само собой разумеющееся. Стартовые позиции наших персонажей разные: желанный пункт назначения для пирожка и есть пункт отправки для Колобка.