Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

— Кто? Я? Поди ты! Ты мне про суть не рассказывай. Я если вижу что толковое, так и понимаю — оно толковое, а в этом деле толк и рядом не лежал. Женщины-то не о половинке младенца спорили, а о целом, и если человек надумал помирить их, выдав каждой по полмладенца, так значит у него в башке хоть шаром покати. Нет, ты мне про Соллермана не толкуй, Гек, я его как облупленного знаю.

— Да говорю ж я тебе, ты самой сути не понял.

— Пошла бы она, твоя суть. Я если чего знаю, то уж знаю накрепко. Я тебе так скажу, настоящую суть надо совсем в другом месте искать. Настоящая в том, как этого твоего Соллермана воспитали. Ты возьми человека, у которого ребенок всего один, — да хоть и двое, — станет он младенцами налево-направо разбрасываться? Не станет, потому как ему это не по карману. Уж он-то понимает: детишек ценить надо. А теперь возьми такого, у которого по дому пять миллионов младенцев ползают, это ж совсем другое дело. Ему что младенца пополам разрубить, что кошку, все едино. Так и так их целая куча останется. Младенцем больше, младенцем меньше, — велика Соллерману разница, плевать он на них на всех хотел!

Никогда я такого негра не видел. Если вобьет себе что в башку, — считай, все, обратно не выбьешь. Отрастил на Соломона зуб, какого я ни у одного негра не встречал. Ну я и затеял разговор про других царей с королями, ну его, думаю, совсем, Соломона-то. И рассказал Джиму про Людовика Шестнадцатого, которому во Франции давным-давно голову отрубили, и про его мальчишку, которого все дольфином называли, — как он должен был стать королем, да только его сцапали и посадили в тюрьму, там он, сказывают, и помер.

— Бедный мальчик.

— Правда, некоторые говорят, что он оттуда выбрался — сбежал и в Америку уехал.

— Вот это хорошо. Только ему тут одиноко, наверное, королей-то у нас нет — или есть, а, Гек?

— Нет.

— Тогда он и работы хорошей не найдет. Чего же он делать-то станет, а?

— Ну, не знаю. Может, в полицию устроится, а может, станет людей учить как по-французски говорить.

— Погоди, Гек, а разве французы не по-нашему говорят?

— Нет, Джим, если бы ты их услышал, то ни одного слова не понял бы — ни единого!

— Ах, чтоб я пропал! Это как же такое случилось-то?

— Не знаю, но только так оно и есть. Я как-то наткнулся в одной книжке на ихнюю тарабарщину. Вот представь, подходит к тебе человек и говорит: «Бурли-во-френци» — что бы ты подумал?

— Да я бы и думать ничего не стал. Проломил бы ему башку и все — если, конечно, он не белый. Негру я ни одному так обзываться не позволю.

— Ну и глупо, потому что никак он тебя не обзывал. Он просто поинтересовался: умеешь ты по-французски разговаривать.

— Черт, а чего ж он так и не спросил?

— А он как раз и спросил. Французы так об этом и спрашивают.

— Ну, это уж просто смешно, я про такое и слушать больше не желаю. Чушь какая-то.

— Послушай, Джим, кошка по-нашему говорить умеет?

— Нет, не умеет.

— А корова?

— И корова не умеет.

— А по-коровьему кошка говорит — или корова по-кошачьему?

— Обе не говорят.

— Выходит, это и правильно, и естественно, что говорят они по-разному, так?

— Конечно.

— И правильно, и естественно, что говорят они не по-нашему.

— Правильно, а то как же?

— Ну вот, разве не выходит тогда, что и для француза правильно и естественно не по-нашему говорить? Ответь-ка.

— Кошка она кто, человек? А Гек?

— Нет.

— Тогда какой же ей смысл по-человечьи разговаривать? А корова разве человек? — или она кошка?

— Ни то, ни другое.

— Значит, и не ее это дело — по-кошачьи говорить или по-нашему. Ну а француз, он кто — человек?

— Человек.

— Вот видишь! Какого же тогда черта он-то по-человечьи не говорит? Ответь-ка, Гек!

Я понял, что только воздух попусту сотрясаю — все равно негра спорить по-людски не научишь. И бросил это дело.

Глава XV Как я одурачил бедного старого Джима

По нашим прикидкам, мы должны были за три ночи добраться до Кейро, который стоит на южной границе штата Иллинойс, там, где река Огайо впадает в Миссисипи, — туда-то мы и плыли. Там мы продали бы плот, сели на пароход и поднялись по Огайо к свободным штатам, где нам ничто бы уже не грозило.