Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Когда мы добрались до дома, улица перед ним была уже запружена народом, а три девушки стояли в его дверях. Мэри Джейн и впрямь оказалась рыжей, да еще какой — ну и что с того? — все равно красива она была до чрезвычайности, а лицо и глаза ее сияли, как слава господня, до того обрадовал бедняжку приезд дядьев. Король раскинул руки и Мэри Джейн прямо-таки скакнула в его объятья, а сестра ее, которая с заячьей губой, — в объятия герцога, в общем, наобнимались они от души! И почти все, особенно женщины, обливались слезами радости, видя такое их счастье.

Потом король дернул герцога за рукав — исподтишка, но я-то заметил, — а после поозирался по сторонам и увидел гроб, стоявший на двух стульях в углу гостиной, и они с герцогом обняли друг друга за плечи и, утирая, каждый, свободной рукой глаза, медленно и чинно направились к нему, и все отступали в сторонку, расчищая им путь, разговоры и шум прекратились, слышалось только «Чш!», а после мужчины сняли шляпы и склонили головы, и тишина наступила такая, что, если бы булавка на пол упала, все бы это услышали. А моя парочка жуликов подошла к гробу, заглянула в него и заревела так, что их, небось, и в Орлеане слышно было, и обхватили они друг друга за шеи, уперлись подбородками один другому в плечи, и минуты три, а то и четыре, такие слезы проливали, каких я и не видел никогда. Да и все прочие тоже прослезились и черт знает какую сырость развели. Потом король и герцог разошлись по двум сторонам гроба, опустились на колени, прижались к нему лбами и вроде как молиться начали, про себя. Ну, должен вам сказать, на толпу это подействовало — лучше некуда — все зарыдали в голос, и бедные девушки тоже, и чуть ли не все женщины начали их утешать: поочередно подходить к ним, торжественно целовать, не произнося ни слова, в лобики, гладить по головкам, воздевать, продолжая лить слезы, взгляды к небесам и отходить, плача и утирая глаза, чтобы, значит, следующей место уступить. Вот, ей-богу, ничего гнуснее я в жизни не видел.

Ладно, в конце концов, король встал, отошел малость от гроба и, собравшись с силами, произнес прочувствованную речь — сплошные сопли и темное вранье, — насчет того, каким тяжким испытанием стала для него и для его бедного брата и утрата покойного, и то, что они не застали его живым, проделав долгий путь в четыре тысячи миль, однако это испытание искупается и очищается добрым сочувствием и святыми слезами собравшихся, и потому он благодарит их от всего сердца — своего и брата тоже, — ибо слова слишком слабы и холодны, чтобы выразить… — ну и прочая чушь и дребедень в этом роде, так что, под конец меня аж тошнить начало; а закончил он благочестивым «аминь!» и рыданием совсем уж душераздирающим.

И в ту же минуту кто-то запел благодарственный гимн и все подхватили его, и пели во всю мочь, и у меня даже на душе полегчало, как в церкви. Хорошая вещь, музыка — после всех этих медоточивых речей и лицемерного вздора она казалась такой честной, такой красивой, что сердце радовалось.

Ну а после король опять балабонить начал — мол, он и брат его будут рады, если близкие друзья покойного поужинают с ними этим вечером и помогут обрядить бренные останки Питера, и он-де знает, чьи имена назвал бы сейчас его лежащий вон там брат, если бы мог говорить, ибо имена эти он часто упоминал в своих письмах, и потому, он, король то есть, имеет возможность назвать их и сам, вот они: преподобный мистер Хобсон, священник Лот Говей, и мистер Бен Ракер, и Эбнер Шаклфорд, и Леви Белл, и доктор Робинсон, и их, и вдова Бартли.

Преподобный Хобсон и доктор Робинсон находились в это время на другом конце городка, промышляли там на пару — то есть, доктор помогал больному тихо-мирно перекочевать на тот свет, а проповедник объяснял бедолаге, как добраться туда самым кротким путем. Адвокат Белл уехал по каким-то делам в Луисвилль. Ну а все остальные тут были и стали подходить к королю, и жать ему руку, и благодарить его, и утешать, а после каждый жал руку герцогу, но уже молча — просто улыбаясь и головой кивая, ни дать ни взять болванчики, — а герцог вертел в воздухе пальцами и, не закрывая рта, бубнил: «Гу-гу-гу-агу-агу», точно дитя, которое говорить еще не выучилось.

А король продолжал разглагольствовать, задавая вопросы чуть ли не обо всех жителях городка и даже об их собаках, называя имена и клички, упоминая о разных случившихся здесь тогда-то и тогда-то событиях и перебирая случаи из жизни Джорджа и Питера. И то и дело давал понять, что ему об этом Питер писал — врал, разумеется, все это он вытянул из юного простофили, которого мы в челноке к пароходу подвозили.